Николай отпустил Левашова спать, велев быть во дворце пораньше с утра, и остался допрашивать арестованных с безупречно работоспособным и ни на что не жалующимся генералом Толем. Карл Федорович ни разу не зевнул, внимание его не рассеивалось — он как сел за стол, так и работал без остановки — такая великолепно отлаженная немецкая машина. При нем раскисать было бы позорно, и Николай держался из последних сил. Им несколько раз приносили еду, но есть было некогда, пили чай с печеньем прямо за работой. Дворец напоминал главную квартиру армии в походное время. В приемной толпились фельдъегеря, вбегали флигель–адъютанты, донесения от генералов Бенкендорфа и Васильчикова следовали одно за другим. Генералы были посланы собирать рассеянные части мятежных полков — и с этой стороны Невы, и с Васильевского острова. Арестованных становилось больше и больше — еще немного и Петропавловская крепость просто лопнет, не справившись с небывалым наплывом заключенных, а Николай по–прежнему не находил главного своего соперника, того, в чьей руке были нити заговора. Не Рылеев же с кучкой своих дурацких единомышленников? «Общество малочисленно и уже погибло вместе с нами», — заявил он. Не может быть — в протоколах Толя уже значились десятки имен, а еще назревала страшная картина огромного заговора во Второй армии, на юге. Но там был Пестель, которого по всем рассчетам уже должны были арестовать, там за дело взялся Дибич, он надежнее многих. Временами Николай Павлович испытывал приступы отчаяния — это был скорее страх перед огромностью задачи. Он понимал, что ни на кого полностью переложить расследование нельзя — надобно все сделать самому, одному, но как возможно обнять такое количество фактов? А главное, он понял в те редкие минуты, когда можно было оставить Толя и выйти в другую комнату за портьерой, пока все не станет ясно, ни на кого из министров положиться нельзя. Следственно, покамест надо обходиться без Государственного совета уж точно, потому что кто они — господа советники, с кем они — уже поступило несколько намеков на то, что в дело замешаны Мордвинов и Сперанский — лучшие умы России, за неимением прочих. То, что мятежники на них считали — что эти двое за ними пойдут в случае победы — было уже ясно. А они сами? В лучшем случае просто ждали, чем дело кончится… И он снова, и снова мерил шагами темную залу, где паркет был набран клетками — светлые квадраты с темными, и он все шагал, шагал, чтобы не уснуть, стараясь наступать то по белым квадратам, то по темным. Сейчас он вспомнил, как кто–то из его учителей–кавалеров в детстве пытался пристрастить его к шахматам. Ему понравилось — в игре была стройность почти военная. Побеждает тот, кто правильно читает замысел противника. И его снова, и снова пугало то, что он противника до сих пор не видит и замысла его не понял. «Дай–то Бог, чтобы это был Трубецкой, — думал он в ту редкую минуту, когда можно было прилечь на ковре рядом с Мишелем, — дай то Бог!» Приди сейчас Трубецкой, признайся ему, что все сегодняшнее происшествие было следствием того, что он, князь, Гедиминович, решил захватить власть в свои руки, истребив всех Романовых и учредив новую правящую династию, тогда бы он просто расцеловал его! Ведь это было бы так понятно! Но эта их болтовня про свободу и конституцию просто смешна. Ведь чернь французская протестовала против того, что у дворян есть все, а у ней ничего — и отправляла на гильотину дворян. Это было ужасно, но хотя бы обосновано логически. А чего добиваются наши дворяне? Отдать власть черни? А что сделает с ними чернь?

Из головы у него никак не шел молодой адъютант его дяди–герцога, Александр Бестужев. Потом ему сказали, что Бестужев — отличный сочинитель, издавал альманах литературный вместе с Рылеевым. Он сдался сам, одним из первых, приехал нарядный, как на бал, говорил как по–писаному. Свобода, конституция, отмена рабства, дух времени…

— Объясни мне, адъютант, каким образом ты намеревался поступить?

И снова те же самые слова — обращение к Сенату, конституционное правление, присяга Константину.

— А ежели бы Константин согласился принять венец, — устало повторял уже сказанное ранее Николай, — вы бы забрали требования свои обратно?

Александр Бестужев мялся.

— Говорил ты солдатам или нет, что я велел арестовать брата своего, Михаила Павловича, дабы он не смог поддержать государя цесаревича? Говорил или нет?

— Подобные вещи говорились, дабы вернее увлечь солдат, — осторожно и отнюдь не так горячо, как ранее, произнес Саша. Николай вскочил из–за стола.

— Мишель! Мишель, не спи, черт побери, побеседуй с адъютантом Бестужевым!

Мишель, кряхтя, поднялся с ковра и подошел к дверям…

— Как поживаете, адъютант? — хрипло спросил по–французски Мишель.

— Благодарю вас, Ваше императорское высочество, превосходно, — поклонился Александр Бестужев. Чего не отнимешь у него, держался он хорошо — как будто с визитом пожаловал. Далее разговор продолжался по–французски, к великому облегчению для Саши, которого оскорбляло русское «тыканье» царя. Николай, наоборот, раздражался все более и более, именно говоря по–французски — русский язык, безупречным знанием которого он так гордился, в его устах был значительно формальнее и сковывал истинные чувства.

— Бестужев, вы знакомы со мною и с Великим князем Михаилом уже не первый год. Вы не могли не видеть, каковы наши отношения с братом. Какого черта… — Николай начинал кипеть, — какого же черта вы говорили подобные вещи? Вы не могли в это верить, Бестужев!

— Ваше императорское…

— К черту… Вы, Бестужев, обманом завлекли солдат… повели их под выстрелы… Так это или не так?

Саша густо покраснел, в его глазах заблестели слезы.

— Ваше величество… все что ни делалось, делалось нами ради общего, величайшего блага… ради которого мы рисковали жизнию! А в момент междуцарствия имели мы на то и политическое право! Но я признаю свое поражение и принес вам повинную голову… Теперь вы вольны сделать со мною что вам угодно!

Николай быстрыми шагами мерил комнату. Мишель, понурившись, так и стоял в дверях. Ему было отчего–то особенно жаль молодого пригожего адъютанта.

— Вы преступник, Бестужев, — наконец сказал Николай, — вы, офицер, обманули солдат. Это все равно что обмануть детей — понимаете ли вы это?

Саша покорно кивнул.

— Бестужев Михаил Mосковского полка, который был здесь сегодня, кем вам приходится?

— Это мой младший брат, Ваше величество… он ни в чем не виновен. Это я увлек его в общество.

— Так вы не пожалели и брата? Обрати внимание, Мишель…

— Ради блага России я готов был принести на жертву… все! — Саша замолчал, пытаясь сдержать слезы. Николай прошел к столу и сел. Он видел, что противник сломлен, и ему было даже неловко добивать его окончательно.

— Ладно, Бестужев. Я ценю твой добровольный приход сюда. Я хочу тебя спасти, зная тебя по службе как отлично благородного офицера. Но я не могу понять, и никогда не пойму: каким образом путь ко благу России может лежать через ложь и преступление… Я велю дать тебе перо и бумагу… напиши мне лично! Изложи все планы своих товарищей, напиши, чего и каким образом вы хотели добиться.

— Спасибо, государь, — Саша рухнул на стул и закрыл лицо руками.

Утром Серега проснулся рано, еще при свечах. Федор молча возился с самоваром.

— Ну что, проснулся, орел? Слазь…

Глаза у Федора были красные — с тех пор, как увезли барина, он так и не заснул. Наталья Михайловна лежала в опочивальне, с ней была Матрена, полночи меняла на голове у ней мокрое полотенце. Барыня долго рвалась и кричала, уснула под утро. Наконец в квартире Рылеевых наступила полная тишина — после всех этих посиделок, споров, криков, слез, все было кончено.