Стезя
вернуться

Денисов Николай Васильевич
Шрифт:

Читая желтую прессу

... Что ни строчка – стих иль проза! – Перестроечная страсть. Лучше уж к родным березам Взором мысленно припасть. Там сочны луга и речки, Дали отчие чисты. Там старинные, в околке, г 1равославные кресты. Там – с оградкою-калиткой, Цвета стали и свинца, Со звездой над пирамидкой – Холмик воина-отца. Там поля мои и рощи, Изначальная судьба... Стоп! Опять упырь-доносчик Сочиняет: «Русь – раба». Вот другой статейки-козни Ладит, злобой подогрет. Хорошо, что «раб-колхозник» Не читает этот бред. Вот и давят на педали, Сочно врут и хоть бы хны... Ночь! Такую ночь украли, Ай да – сукины сыны! 1989

Мертвый ход

Из детской дальней той печали Мне ясно помнится одно: Был жив еще Иосиф Сталин И было лозунгов полно. Там где-то в гору шла Отчизна, С призывом пламенным «Даешь!», А в нашем «Путь социализма» – Колхозе скромном – был падеж. К весне ни сена, ни обрата, И холод лютый, как назло. И пали первыми телята, За ними овцы, и – пошло. На мясо б, что ли, прикололи! Нельзя... И к радости ворон. Всю ночь возил подохших в поле, Поклав на дровни, Филимон. Хлебнув для удали портвейна, Перед собой и властью чист, С задачей справился партейный Наш сельский, шустрый активист. Отвез и ладно б, скрыл огрехи: Зарыл в сугроб, похороня. Но туши в дьявольской потехе Воздвиг он во поле стоймя. А поутру, с зарей, с восходом, Мы враз узрели – боже мой: Непостижимым мертвым ходом Телята к ферме «шли», домой. «Шел», тяжело водя боками, В тупом движении своем, Косматый, с гнутыми рогами, Баран и ярочки при нем. И как-то робко, виновато, Все тычась ярочкам в бока, «Резвились» малые ягнята, Глотая льдинки молока. В последний раз метель кружила, Верша суметы на буграх. А стадо будто вправду жило, За ночь насытясь в клеверах. Так шло – копыто за копытом, Шажок за медленным шажком: За кои годы ходом сытым, В молчанье хрупая снежком. 1989

Тюмень морозная

Мороз под сорок, – ну, картина! Из слабаков веревки вьет. Собрав в котомку мандарины, Джигит с базара когти рвет. Мороз и вовремя и в пору Хапуг прищучил и рвачей, И разбудил застой в конторах Сильней генсековских речей. Взять ателье шитья и кройки: Какой накал, какой прогресс! Вот так мы все до перестройки Дойдем по воле сил небес! Мороз румяный, синеокий... И, глянь, у девушек кругом – Не мертвой краской пышут щеки, А жаркой кровью с молоком. 1989

Апрель

Трепыхается белье, Глухо грает воронье. Переходная погода Дует падерой в жилье. Колобродит зло и люто Время крови и свинца: Что ни год – людская смута И не видно ей конца. Под густым газетным лаем, Под парламентский балдеж, Сам торю дорогу к маю – Сквозь наветы, грязь и ложь. Трепыхается белье, Веще грает воронье. Благо, есть еще отрада – Деревенское жилье. На крыльце дровец беремя, Под окошком скрип саней. Жидкий чай, программа «Время» И вселенная – при ней... 1990

Эпоха

У меня не дом теперь – жилье. И сума – пакет из целлофана. Как-то враз ушли в небытие Бежин луг и Ясная Поляна. Славил труд. Ославили и труд. Красота в шипах чертополоха. Как избрать тут праведный маршрут? Но молчит глумливая эпоха. Ведь пока свой проклятый табак Я смолил над строчками, над словом, Вновь на Русь спустили всех собак – Наших дней – бронштейны и свердловы. Содрогнешься, боже сохрани: И напор, и выучка, и стойка! Жадной сворой кинулись они К пирогу с начинкой – «перестройка». Да, в струю кричат про Соловки, Да, правы – нехватка ширпотреба. И эпоха жарит шашлыки На огне, похищенном у неба. 1990

Улица Ежова

Угрюмых крыш накат тяжелый, Кювет с болотною травой. Иду я улицей Ежова – Какой-то сонной, не жилой. Как во вчерашний день заброшен, Но просвещенный «Огоньком», Я подхожу к дедку в калошах, И он кивает: «Тот... нарком!». Кивает, видно, по привычке, Мол знаю сам, нехорошо... Да вот и ржавая табличка На пятистеннике: «Ежо...». Глухой чердак, окно – бойница, А во дворе, что хил и пуст, В больших «ежовых рукавицах» Стоит боярышника куст. Крамольный факт советской были И этот благостный старик Вздыхает: «Власти нас забыли, Но я уж, господи, привык». Как жаль! Ни горечи, ни злости. И только – чем душа жива! – Он, будто собственные кости, Кладет в поленницу дрова. 1990

Придет пора

Твержу себе: остынь, не ратуй За «дело дедов и отцов», Придет пора сверженья статуй Последних «пламенных борцов». Пока они в державном гриме, Богам античности под стать, Не так легко расстаться с ними, От мук, от сердца оторвать. На площадях, открытых взору, Они и нынче, как во сне, На обновленную «Аврору» Наводят тонкие пенсне. В тяжелых френчах, битых молью, В пальто, похожих на броню, Не дай-то бог, уйдут в подполье, Замыслят новую резню. Уйдут, и преданны и стойки, – У слабой власти на виду, С «цепными псами перестройки» Соединяясь на ходу. Какие сладят нам оковы, Какой бесовский реквизит? Вглядитесь: холод ледниковый В глазах их каменных сквозит. 1989

Совнарком. Июль – 1918

Свидетельства современников, опубликованные в печати, говорят о том, что после убийства царской семьи в Екатеринбурге заспиртованная голова Николая II была тайно доставлена в Москву, в Кремль

В стране содом. И все – в содоме. Пожар назначен мировой. И пахнет спиртом в Совнаркоме – Из банки с царской головой. Примкнув штыки, торчит охрана, Свердлов в улыбке щерит рот. А голова, качаясь пьяно, К столу Ульянова плывет. Он в размышленье: «Вот и ошиблись! Но ставки слишком высоки!» Поздней он скажет: «Мы ошиблись!» Но не поймут ревмясники. В морозный день эпохи мрачной, Да, через шесть годков всего. Они, как в колбу, в гроб прозрачный Его уложат самого. И где-нибудь в подвале мглистом, Где меньше «вышки» не дают. Из адской банки спирт чекисты, Глумясь и тешась, разопьют. И над кровавой царской чаркой, В державной силе воспаря, Они дадут дожрать овчаркам Останки русского царя. Еще прольются крови реки Таких простых народных масс. Тут голова открыла веки И царь сказал: «Прощаю вас...» Он всех простил с последним стоном Еще в ипатьевском плену: Социалистов и масонов, Убийц и нервную жену. ... Летит светло и покаянно На небо царская душа. И зябко щурится Ульянов, Точа клинок карандаша. Еще в нем удаль боевая, Еще о смерти не грустит, Но час пробьет... Земля сырая Его не примет, не простит. 1990