Стезя
вернуться

Денисов Николай Васильевич
Шрифт:

Пигмеи

Орут. Орать они умеют. Послушать – яд и белена: «Коалы русские...» И млеют, за это платит Сатана. Желта их пресса. Лгут в истоме, Играют походя с огнем. Их принимают в «белом доме», Полно двурушников и в нем. Когда глухой народный ропот Перерастет в разящий суд, Их не Америка с Европой, А те же русские спасут. 1992

Рыночное

Базар ли, рынок ли... Иду В своем раздумии унылом: Как в восемнадцатом году, Торгуют спичками и мылом. С медалью жалкий инвалид, А рядом бабка притулилась. И всякий выжить норовит. А для чего, скажи на милость? Сияют лавки да ларьки – Кавказской мафии раздолье, И пьют, отчаясь, мужики, Отвыкли браться за дреколье. Я тоже душу волочу, Ее так долго убивали, И ты не хлопай по плечу. Не трать калорий, генацвале. Замолкни, стих! Душа, замри! На мир глаза бы не глядели. А глянешь – ухари, хмыри Да злые девки на панели... 1992

Постперестройка

Не создали обещанный рай, А облаяли русского Ваню. Мужику – хоть ложись, помирай, Он же строит по белому баню. То ль чудит? Т о ль свихнулся сосед? Но топорик наточен, как надо. Тук да тук – раздается, чуть свет, На краю мирового распада. На пороге грядущей грозы, Инквизиторских новых жаровен, Ладно рубит венцы и пазы Из подручных осиновых бревен. На снегу зеленеет кора, Как предвестница майской полянки. Светел Ваня в пространстве двора, Ни до бабы ему, ни до пьянки. И в окрестности рощ и полей Как-то легче становится сразу. Да и черных он тех кобелей Называет пристойно: «заразы»! Лишь на свежие раны соля, Он невесело шутит меж делом: «Одного да потом кобеля Я отмою и сделаю белым». 1992

В гостях у русских эмигрантов

«Как там у нас?» – меня спросили. И я подумал тот момент: Для новой «ельцинской России» Я тоже «чуждый элемент». Сносил хулу и от марксистов, Теперь я вовсе – «быдло», «сброд», По недосмотру ельцинистов Еще не пущенный в расход. Но Бог судья им... Бесконечно Течет, как речка в берегах, Наш разговор другой – сердечный О русских далях, о снегах, О колокольчиках Валдая, О вьюжных посвистах в ночи. Вот раскричались попугаи, А мне почудилось – грачи. Взглянул на книги – Блок и Пушкин, Сергей Есенин – для души. А вон, под пальмами, церквушка, Что возводили на гроши. И хорошо. И встрече рады. Еще не вечер, не итог! И кровь взбодряет, как и надо, Венесуэльский кофеек. И будет день – за все заплатят Все эти бесы и ворье... Кивают Аннушка и Катя, У них ведь женское чутье. 1992

Золотой остров

Ем бананы, валяюсь на пляже В первый раз за трагический век. Никакого здесь нет эпатажа, Как нормальный живу человек. Все стабильно: ни путча, ни рынка, Ни пустых политических ляс. Час-два лету до Санто-Доминго, Двести верст и – в огнях Каракас. По соседству фламинго гнездится, Дозревает кокосовый сок. Поселиться бы здесь, позабыться, Позарыть даже память в песок. Что еще романтичней и краше: Затеряться вот так, запропасть, Коль в Отечестве нашем – не наша, Продувная, продажная власть. В человеческом счастье иль горе Не бывает дороги прямой. Над лагуной Карибского моря Взвешу все и... уеду домой. А приснится мне птица фламинго И нектаром кокос налитой, Вспомню остров и Санто-Доминго, Как негаданный сон золотой. 1992

Гавана

Разбитная старушка, с ней внучка иль дочь, В ожидании рейса калякаем. Революцией пахнет гаванская ночь, Керосином и всячиной всякою. Ожидание рейса. Уснуть бы, прилечь, Но барбудосы шляются разные. И главенствует – нет! – не испанская речь А российская, русская – праздная. Сейнерили ребята. И вольную пьют. Ты ж болваном сидишь, как потерянный, А возникнешь под пьяную руку, убьют И не вякнешь, как палтус ошкеренный. Разбитная старушка, ты лучше завянь, Дочка-внучка, отстань с разговорами, А закрой свои ножки и зло не тарань Рыбачков колумбийскими взорами. За окошком тропическая канитель, Непогодные – что ли? – условия. Где-то спать собирается Кастро Фидель, Парабеллум кладет в изголовие. Ожидание рейса. Угрюмый момент. В тесном зале мурманская лексика. Но Россия закрыта. И Ньюфаундлен В гололеде. Свободна лишь Мексика. Будь что будет. Исходит кубинская ночь. Притомились мои иностраночки. Угнездилась старушка, а внучка иль дочь Тянет медленно «пепси» из баночки... 1993

Но пасаран!

В отеле солнечной Гаваны, Где нынче сервис – не фонтан, Весь в хаки, вылез из-под ванны Голодный местный таракан. «Что, камарадо, дело плохо? Опять в идеях наших брешь! – Вздохнул я. – Скверная эпоха! И крошку хлеба бросил. – Ешь!» И следом новую добавил, И по-немецки гаркнул: «Шнель!» Собрал он пищу, ус поправил И тотчас юркнул за панель. И там, насытясь мило-любо, В теснинах труб и теплых ванн, Ответил зычно: «Вива – Куба! И вообще – но пасаран!» 1994

Русская Венесуэла

Все было проще, чем думал об этом, Там, на краю Зарубежной Руси, Встретили шуткой седые кадеты – Ну, комиссар, мол, прощенья проси! Сдвинули рюмки по доброй привычке И недоверья растаял ледок. Да, раскидали нас войны и стычки, От безрассудства лишь Бог уберег. Только куда подевалась отвага? Думал ли встретить я, братцы, вчера Рудневых – внуков героя «Варяга»? Встретил. Сошлись мы. И – с Богом ура! Вспомню у Слезкиных вечер сердечный, Кинту [12] Бурмицких, вопросов обвал, Дружных Ольховских чету и, конечно, Как Свистунов о донцах вспоминал. Сколько улыбок хороших! И столько Солнечных душ пораскрылось легко: Павла и Сергия, Матушки Ольги... Только сроднились. И вновь далеко – Вечнозеленый окрас Каракаса, Горных дорог золотой серпантин, Авиаборт безупречной «Виаса», Моря Карибского синий сатин. Кира и Аннушка, Катя и Вера, Волков Георгий и кинта его. Вот перед взором встают кабальеры – Плотников, Маликов и Хитрово! Русских погостов святые могилы, Белой России последний рубеж. В утренней дымке вершина Авилы – Знак восклицательный наших надежд! 1991–1994

12

Кинта – дом (исп.)