К последней неделе июля, Кингсли чуть было не сошел с ума от тоски по Сорену, но он знал, что нет способа поторопить дни или связаться с ним. Он боялся отправлять ему письмо. Священники сортировали и доставляли почту. Кингсли отказался объяснить причину его травм. Никто никогда не беспокоил Сорена, если в этом не было необходимости. Поэтому Кингсли был бы единственным студентом, отправившим ему письмо за все лето… нет, слишком рискованно. Он не мог позвонить, не мог написать, поэтому он ждал и молился. Прошло много дней и ночей, и его тело полностью зажило. Настолько полностью, что он наконец-то чувствовал себя комфортно снова полностью раздетым.

В конце июля он и Джеки, зубрилка, но красивая рыжеволосая сестра квотербэка, лежали в ее спальне однажды в среду вечером, когда ее родители уехали отмечать свой юбилей. Тот вечер был ничем не примечательный, на самом деле. Ничем не примечательный, кроме одной вещи, одного акта, который пришел в качестве ответа на его невысказанные молитвы.

Джеки прокладывала дорожку из поцелуев от его бедра к шее.

– Мы можем сделать кое-что другое?
– прошептала она, покусывая мочку его уха.

– Что угодно, ma ch'erie. Все, что пожелаешь…

Он специально подчеркивал свой французский акцент с американскими девчонками. Большинство мальчишек, он знал, накачивали подружек пивом, чтобы заставить их раздвинуть свои стройные бедра. Кингсли нужно было всего несколько слов по-французски.

– Я хочу сделать то, чего ты никогда ни с кем не делал.

Кингсли улыбнулся в потолок. Перевернувшись, он бросил Джеки на спину, прижав ее открытые ноги своими коленями. Он позволил головке своей твердой плоти легко ласкать ее набухший клитор. Она ахнула и гортанно засмеялась.

Вытянув руку, девушка указала вниз на пол. Кингсли удивленно приподнял бровь.

– Под кроватью, - сказала она.

Он наклонился и приподнял простыню. Из-под кровати он вытащил пластиковый тюбик с какой-то жидкостью.

– C’est quoi?

– Мой отец врач-гинеколог. Это называется K-Y* (речь идет о вазелине или, предположительно, гель-смазке фирмыJonson&Jonson). Я слышала, как он рассказывал маме, что с этим делают некоторые люди.

– Ты же знаешь, что сейчас я учусь в католической школе. – Кингсли снова приподнял бровь.
– Содомия не одобряется.

– Ну и..? – переспросила Джеки.

Не говоря ни слова, Кингсли перевернул девушку на живот, поставил на колени, покрыл прохладной жидкостью и начал входить в нее. Он застонал глубоко и громко, от давления вокруг него, от тесноты. Джеки извивалась под ним и схватила его за руку.

– Ты уже делала это раньше, – сказал Кингсли, отметив, с какой готовностью она приняла его внутрь себя.

Джеки хихикнула.

– Ну… никогда с кем-то, кроме себя.

Кингсли прикусил ее плечо, чтобы заглушить смех. Джеки хотела стать библиотекарем. Конечно, библиотекарем. Эти тихони всегда такие...

После того, как они закончили, Кинг попросил оставить лубрикант себе, в качества сувенира. Она пообещала ему дюжину тюбиков такого добра, если он придет на этих выходных, и сделает это с ней еще раз. Обещание было с готовностью дано и с легкостью выполнено.

Так все встало на свои места. Он горел для Сорена таким огнем, что ни девушка, ни женщина никогда не пробуждали в нем. Сорен взял его на лесной земле. Это случится снова. Это должно случиться снова. Кингсли умрет, если это не случится снова.

Но повторится ли это? Прошло два месяца, и его раны полностью зажили, Кингсли начал бояться, что все это он придумал. Это произошло, часто напоминал он себе. Конечно, это произошло. Чем еще можно было объяснить настороженные взгляды бабушки и дедушки, их шепот, когда он входил в комнату?

У него было одно неопровержимое доказательство, что осталось даже после того, как все синяки выцвели. Крестик… маленький серебряный крестик, который он сорвал с шеи Сорена и уцепился, держал, на протяжении всей ночи. Он никогда не расставался с крестиком. Он хранил его всегда в кармане, как талисман, как бремя, как икону.

За две недели до начала школьных занятий, Кингсли сидел на заднем крыльце дома бабушки и дедушки, общаясь со звездами. Они утешали его... по-настоящему утешали. Эти звезды были единственными свидетелями той ночи. Помнят ли они ее, также как он? Кингсли начал спрашивать их, что они видели, когда услышал голоса в кухне.

– Мне плевать, что он говорит, он не в порядке. Он определенно, не в порядке.

В словах, произнесенных бабушкой, Кингсли услышал эхо голоса покойной матери. Как он тосковал по Maman. Кингсли знал, что бабушка винила его покойного отца в смерти своей дочери. Она уехала в парижскую школу и влюбились в пожилого француза. Ублюдок имел наглость полюбить ее в ответ и даже вступить в брак с восемнадцатилетней Карен Смит и сделать ее мадам Буассоннё. Даже двое детей, которых они вырастили, не убедили ее родителей, что отец Кингсли был никем иным, как соблазнителем молоденьких девушек. Каков отец, таков и сын, Кингсли знал, что дедушка и бабушка именно так думали. Если бы они только знали, что, хотя он и соблазнял девушек, существовал другой молодой человек, которому принадлежало его сердце.