— Не думал. Я ведь так, балуюсь гармошкой. Попалась в руки, научился. В клубе у нас некому было играть… А ты почему техникум бросил?

— Не то, знаешь. Проучился почти два года в рыбопромышленном — не то!

— А здесь-то? — притушил гармонь Витька.

— Есть возможность подумать. На исторический факультет поступлю. В армию я забракован, так что не уйдет от меня…

Они идут по натоптанной улице. Безлюдной, притихшей. И внезапная мелодия гармошки безответно ударяется в морозные окошки, где за двойными рамами кой — где уже увернули на ночь лампы. Никто не откликается, даже собаки.

— А матершинные знаешь частушки? — неожиданно удивил Володя.

— Ха! Только неудобно. Ты что?

Витька подышал на пальцы, потер их о телогрейку.

— А, провались оно, как говорят…

С неба звездочка упала

Прямо милому в штаны.

Пусть взорвется что угодно,

Лишь бы не было войны.

Они дважды прошли из конца в конец деревенскую улочку, за околицей темнел полузаметенный снегом скотный двор, а за ним вплотную подступала темная стена тайги. Таинственная днем, она пугала в ночи своей неизвестностью и безмолвием. И во всем звездном мире стояла прекрасная тишина, нарушаемая лишь легким поскрипыванием бродней.

Володя молча курит, молчит и Витька. А та, о ком он молчит в эти минуты, сидит принаряженная напротив Толи за столом в теплом доме и смотрит, как он ест.

— Мамаша, — говорит Толя, захмелевший от самогона, — можно еще надбавить?

Галинина мать выходит из кути с бутылью и булькает в Толин стакан.

— Последнюю… Хватит, Анатолий!

— Понял, мамаша…

Толя выпивает и выходит в морозные сени проветриться. Следом выпархивает Галина, и, утомленные от поцелуев, они опять возвращаются к столу.

…Витьке хочется постучать в окно этого дома, где за занавесками мелькают тени, где вряд ли слышат голос его гармошки за двойными рамами. Да и сама гармошка, охрипшая уже на морозе, тихо висит на Витькином плече…

И еще в этот момент Шурка-конюх поил коней в речушке за батраковским огородом. Зачем Шурке вздумалось поить лошадей так поздно? Но ему, видно, было лучше знать, когда поить.

И вот Шурка-конюх бежит из проулка, кричит заполошно:

— Егренька тонет! Караул! Егренька…

Витька с Володей как раз собирались зайти в калитку, услышали Шуркин голос.

— Караул! Тонет…

— Какой караул? Сдурел, что ли? Кто тонет?

— Мерин! — у Шурки, наверное, текли слезы.

Тут Витька только понял, какая стряслась беда. Никифор еще утром предупреждал, что речушка с капризами, на ней много пропарин и надо быть осторожным.

— Так что ты убежал? Спасать надо… Володя, беги к Батракову, тарабань в двери, зови… Бежим, Шурка, ну…

Егренька бился изо всех сил, стараясь выбросить на лед передние ноги, но, видно, уже обессилел, положил голову на кромку льда, тревожно ржал. Заметив людей, конь опять забился в проруби, разбрызгивая на лед воду.

— За узду его лови. Осторожней, — командовал Витька, а сам кинулся к пряслу, отрывая от него длинную жердь.

Когда прибежали управляющий Батраков и Володя, Витька уже подсовывал жердь под брюхо лошади.

— Правильно сообразил, — на ходу похвалил Батраков и вывернул из изгороди вторую жердь.

Почувствовав подмогу, конь последним усилием вскинул ноги, скрежетнув копытами о кромку льда, но задержался, не соскользнул. И, словно понимая, что спешить не надо, подтянулся па передних ногах…

Во дворе их встретил Никифор, только что вернувшийся от Соломатиных.

— Застудится конь, ишь мороз-то прижимает, — спокойно и рассудительно произнес старик.

— Ясное дело, может простыть, — добавил управляющий. Он без шапки, в шубчике, под полами шубчика белеют кальсоны. И теперь, при лунном свете, словно устыдясь своего вида, он усмехнулся:

— Как от бомбежки стрелил… Не растерялись ребятишки.

— Куда там! Напужались, гляжу, — промолвил Никифор, — что делать-то с конем?

— Сяю горячего надо дать ему с ведерко…

— Дурак ты, Володя, — обиделся Шурка. — Гусями укрывать буду.

Только теперь Витька вспомнил о гармошке: он оставил ее возле забора на снегу. До него донеслись слова Никифора:

— В дом заводите, а то погубите лошадь.

— Ка-ак это в дом? — это Шуркин голос.

Егренька идет покорно к двери. Из тепла выбросились клубы пара, и показалось заспанное лицо Акрама.

— Ой-ой, рехнулся, Шурка, выстудите избу…

Двери оказались низки. Егренька склонил голову, но круп его выше верхнего косяка, и лошадь заупрямилась.