— Ой, папа, — сказала Вета, — как хорошо! Что это?

— Угодил? — смеялся довольный папа.

Вета обедала и все косила глаза в растрепанную книжечку. Как во сне добрела она до комнаты.

И читала-читала-читала она. Все давно уже спали, а она все не могла погасить свет.

На следующий день она принесла книжку с собой в школу, совсем немного осталось ей. Она положила ее под учебник, загородилась локтем и забыла обо всем. Зойка пихнула ее в бок:

— Что там у тебя?

Но Вета не ответила, только слабо махнула рукой, и, когда дочитала, такая грусть ее взяла — как же так, кончилось это блаженство, этот томительный сдержанный ритм, тайная наполненность, тягучая красота, необходимость каждого слова. Она огляделась вокруг. Была перемена. Дрались, визжали, скакали по партам. Но она не могла больше так.

И впервые она подумала, что стала уже взрослой, девушкой. Такое любопытство шевельнулось в ней к себе, и захотелось серьезности, понимания.

Она подошла к окну. Волнующее было небо, тревожное, серое, облачное. Над крестами Елоховской церкви, здесь, рядом, кружили вороны, и влажно зеленели купола. Голые верхушки лип жестко клонились, качались от ветра, и пятнами сох асфальт дорожки. Конечно, уже чудилась, чувствовалась весна.

— Хватит воображать, — сказала ей Зойка, — интересное что-нибудь у тебя?

— Интересное.

— Дай почитать.

Так жалко было Вете расставаться с книжечкой, еще и еще бы читала. Только и думала теперь достать, прочитать все, от корочки до корочки, до последнего словечка.

— На, — сказала она Зойке, — только аккуратнее, видишь, какая она старая.

Еще потянулись к книжке руки, но Зойка двинула локтем:

— Брысь, малявки! — И пошла было прятать книжку в портфель, но тут Лялька Шарапова вдруг загородила ей дорогу.

— Дура! — крикнула она. — Ну до чего же ты самовлюбленная дура! Привыкла всеми командовать.

— Ты чего это? — удивилась Зойка. — Плохой сон приснился?

— Отстань. Правильно девочки говорят, что ты умираешь от зависти к Логачевой.

— Чего-чего? Чего это я должна завидовать?

— А то, что ты впереди нее только по алфавиту стоишь, а во всем остальном — сзади.

— В чем это я, интересно, сзади?

— Отвяжись, не хочу с тобой разговаривать.

Девчонки стояли вокруг молчаливой толпой.

— Чего это с тобой, Лялька? — спросила расстроенная Вета. — Мы же не ссоримся.

— Это потому, что ты ей все спускаешь, — Лялька стояла красная, маленькая, толстая, чуть не плача от злости.

— Дура ненормальная, — холодно бросила ей Зойка. — Она в Логачеву влюбилась.

Наконец-то прозвенел звонок и разошлись все по местам. И тихо-тихо было на географии, как никогда не бывало, и Гога даже поглядывал на них подозрительно: не затевают ли они чего…

После школы Вета с Лялькой Шараповой зашли в церковь, просто так. Странно было, и почему-то боялась Вета, что ее выгонят, и спрашивала у Ляльки:

— А креститься надо?

— Не знаю, — отвечала Лялька, — наверное, надо, все крестятся.

— А ты умеешь?

— А чего уметь? Только надо правой рукой в лоб, в живот, туда-сюда…

И все-таки не поднималась у Веты рука.

— Ну его, глупости… — шепнула она.

Золотой таинственный свет был в церкви, приглушенный, но и солнце где-то в высоких окнах чувствовалось, почти невидимо горели тоненькие свечки перед иконами, много их было, сияли цветные огоньки в лампадах, золотились оклады темных икон. И запах стоял какой-то особенный, запах воска, дымной сладости. Народу немного было в церкви, несколько черных старушонок да поп копошились в углу. Девочки прошли туда. И ужасное увидели они. Там, в боковом приделе, на возвышении, похожем на длинный стол, в гробу лежал длинный восковой покойник. Цепенея, не веря себе, смотрела Вета на острый нос с длинными холодными ноздрями, на запавшие глубоко, вдавленные закрытые глаза, на седую бороденку и тяжелые прозрачные руки со свечечкой, сложенные на груди, на торчащие ноги в ботинках. Это в первый раз видела Вета мертвеца. Она хотела бежать, но странное, незнакомое раньше любопытство остановило ее, и еще ближе подошла она и смотрела. Вот она какая, смерть. И никто не удивлялся, не ужасался, не бился в рыданиях. Просто все было и не страшно, а тягостно и тоскливо.

— Пойдем отсюда, — шепнула Лялька, и Вета пошла послушно к выходу, но все оглядывалась назад. Неужели и она когда-нибудь будет вот так же неподвижно лежать на столе, и кожа такая будет, что если поцарапать ногтем, то соскребется воск.

А на улице была благодать, воздух, ветер, девчонки скакали в классы, прыгали, вертелись. И не верилось, что здесь, рядом, в двух шагах, смерть.

Зоя Комаровская жила в одноэтажном старом деревянном доме без ванны и центрального отопления, с многочисленными соседями — в квартире было еще три семьи. Дверь с улицы открывалась прямо в узкий дощатый коридор, в котором каждый шаг отдавался грохотом и скрипом половиц. Два узких окошка в Зоиной комнате смотрели в переулок, в них вечно видны были люди, спешащие по переулку, и Зое казалось, что каждый на ходу старается заглянуть в окно, в самую глубь комнаты, чтобы увидеть, как они здесь живут. Но были в таком расположении окон и свои преимущества — зимой было очень удобно рукой дотянуться до сосулек, свисающих с крыши, летом приятно было болтать с подругами, вися на подоконнике, и даже делать тут уроки, объяснять задачки и учить стихи. Мальчишки, царапаясь в стекло, вызывали ее во двор на свидание, а когда она забывала дома ключ, можно было на худой конец влезть в форточку. И в общем, наверное, она любила свою большую пустую и темноватую комнату с черной печкой в углу, которую надо было топить углем, но уголь из сарая таскал, слава богу, старший брат Костя. Жили они здесь втроем: мама, Костя и она, Зоя. А отец погиб в последний год войны, и от него Зое остались только стертая фотография да смутное воспоминание о добром, веселом, некрасивом и смешном человеке, которого она любила так, как в жизни никого не умела любить — ни маму, ни брата, ни подруг. И почему-то было это связано с полузабытым сбивчивым ночным разговором, подслушанным ею, когда отец после ранения приехал из госпиталя домой в отпуск.