Тарасюк сжался в отчаянии, погружаясь с головой в воду. Взрыв. Его тяжело ударило водой, несколько раз перевернуло. Вода била его, и она была тяжелая, твердая, как стекло.

Тарасюк попытался встать. Он стукнулся затылком о сомкнувшиеся льдины. Он пытался поднять льдину, но сил у него хватило только на то, чтоб успеть хлебнуть воздуха, и льдина прихлопнула его, как тяжелая крышка люка. Наконец ему удалось сдвинуть ее.

Он пошел дальше вброд, раздвигая льдины руками. У самого берега лед был целым. Он выбрался на кромку, поднялся на берег и побежал. Но очень скоро одежда стала тесной, она сделалась твердой и негнущейся. Потом она начала ломаться, резала тело, словно десятки лезвий безопасной бритвы.

Вдруг Тарасюк споткнулся, чуть не упал и машинально посмотрел, обо что он споткнулся.

Тарасюк увидел труп фашиста с примерзшими к земле длинными светлыми волосами, с запрокинутым лицом, и в орбитах трупа лежали круглые льдины, похожие на очки.

Тарасюк подумал: «Где–то я уже его видел», но где — вспомнить не мог.

И вдруг вспомнил. И он не поверил, что это так. Разве мало их валяется в степи. Это не тот… Это другой…

Он стал озираться и с ужасом убедился, что это тот самый фашист, которого он видел, отправляясь в путь.

Тогда он побежал обратно.

Он бежал, и одежда его трещала.

Теперь он не пытался перебраться по льду. Он бросился в воду. И странно — вода показалась теплее. Он расталкивал лед и шел по дымящейся, как кипяток, воде, хотя она была такая студеная, что и рыба мерзла бы от холода.

Он выбрался на берег и снова побежал.

В землянку пункта сбора донесений вошел человек и упал, стукнувшись о землю так, словно он был железный.

И действительно, когда разрезали на нем одежду, она была твердая, как железо.

Его переодели во что могли и привели в чувство.

И очень скоро над рекой полетели стаи тяжелых снарядов. Они летели со звоном, летели, как зрячие, падали на немецкие пушки и разрывались. Стая за стаей, залп за залпом.

А потом в землянку пункта сбора донесений пришел майор Курбатов и спросил:

— Где тут товарищ Тарасюк?

— Я, — сказал Тарасюк.

— Вы еще что–нибудь можете? — спросил майор.

— Могу, — сказал Тарасюк.

— И снова сможете? — спросил майор.

— И снова смогу, — сказал Тарасюк.

— Рацию им надо доставить. Разбили у них рацию.

— Есть доставить рацию, — сказал Тарасюк.

Он поправил плечевые ремни рации, надел ее на себя и вышел из землянки.

Пурга улеглась. Воздух был прозрачный. Река была тихой. Разбитый лед спаялся. И вода больше не дымилась.

Тарасюк вступил на лед. Лед его выдержал. Он шагал с льдины на льдину, и лед только кряхтел, но не ломался.

У самого берега Тарасюк поспешил и попал в воду.

Потом он выбрался на берег и пошел с рацией на спине по степи.

Скоро он добрался до того места, где лежал убитый фашист. Тарасюк посмотрел на его запрокинутое лицо, на круглые льдины в орбитах и вновь подумал: «Плакал, наверно, перед смертью».

И еще подумал Тарасюк, что, когда ему было совсем плохо, он не хотел плакать, а только злился. Злость — какая это правильная штука! Злость давала ему силы. И, может, ее–то прежде и не хватало Тарасюку.

Потом Тарасюк сдал рацию командиру и получил приказ отдыхать.

И вот он пришел в землянку, где раньше жили фашисты, и его встретили бойцы отделения. А как они его встретили, я уже рассказал.

Сейчас Тарасюк спит. Бойцы сидят вокруг него молча, и, хотя хочется поиграть в «козла», они не играют, потому что стук костей будет мешать спящему. Правда, можно играть без стука, но без стука какая же это игра!

Дверь землянки распахнулась. На пороге стоял Липатов. Он громко и радостно сказал:

— Орлы, про Тарасюка слышали?

— Тише! Тарасюк спит. Понятно?

Это вскочил Чумаков и закрыл рот Липатова своей тяжелой ладонью.

Липатов подмигнул бойцам, кивнул на спящего, а потом осторожно уселся на нары.

— Будьте уверены, — сказал один боец.

— Главное — совесть имей, а она себя рано или поздно покажет, — сказал другой.

— Сила у русского человека, как у кощея, схоронена, — сказал третий.

— Землю носом перевернет, — сказал четвертый.

— Довольно вам, — опять грубо вмешался самый грубый человек в отделении — Чумаков, — спит же Тарасюк!