Утром полураздетым выскочивший к медведю в сени Никодим вернулся в избу с красным носом и подбежал к печи:

— Ой, мама, надевайте зипун! Осень на рыжей кобыле приехала!..

Алеша посмотрел в окно и увидел, что зеленая железная крыша мокрых лесов за рекой в одну ночь проржавела. Рябины, осинники загорелись огненно-желтыми шапками.

— Действительно, осень на дворе… — согласился он.

И дневной ли свет, простые ли слова мальчика о рыжей кобыле успокоили Алешу.

«Нет! Не могут они меня предать! Избушка беднее бедного…»

А когда в полуоткрытую дверь избы просунул лобастую голову пестун, завизжав просительно, и дед Мирон сказал внуку: «В тепло просится! Впусти его, сынок! Всякую тварь жалеть надобно…», — ночные страхи Алеши окончательно прошли. Алеша благодарными глазами взглянул на старика и с трудом удержался от слез.

Никодим гостеприимно распахнул дверь, и на пороге они увидели пестуна на задних лапах с охапкой моха.

— Э, да ты, дружище, с постелью! А ну, заходи! Заходи живей! Избу выстудишь, — засмеялся Никодим.

Пестун с охапкой моха был так смешон на своих мохнатых ногах, так забавно моргал, такой ум светился в круглых его глазах, что Алеша, как и Никодим, обрадовался ему.

Медвежонок сунулся сначала под стол, потом под кровать, повозился, посопел и снова вылез. Он внимательно осмотрел, обнюхал все углы в избе, не выпуская из лап постели. Потом подошел к широкому зеву подпечья, заглянул туда и решительно полез.

— Дедынька! Дедынька! Да он никак берлогу себе ищет! — радостно закричал Никодим.

Вскоре пестун завозился, зафыркал, загремел в темном подпечке. Алеша с Никодимом увидели, что медвежонок выгребает оттуда закатившиеся картофелины, выпихивает клюку, ухват и сковородник.

Никодим подбежал к Алеше, схватил его за руку и, задыхаясь от смеха, выкрикивал:

— Смотри! Смотри! Хозяин! Квартиру!..

К приходу Настасьи Фетисовны пестун выгреб из подпечья все ненужное и вылез в пыли и клочьях моха.

— Мама! Мамунечка! Бобошка! — Никодим бросился к матери и чуть не сбил ее с ног. — Бобошка! Берлогу под печкой! Ваши ухваты… к чертовой бабушке!..

После завтрака пестун исчез в лесу и не показывался на заимку, несмотря на надвигающийся вечер. Никодим и в первый раз поднявшийся с постели Алеша забеспокоились, то и дело выходили во двор и звали медвежонка. Исчезновение забавного пестуна незаметно сблизило их. Они строили всевозможные догадки.

— Не понравилось, значит, ему под печкой, вспомнил об ущелье и убрался. Сколько зверя ни корми, видно… — Никодим с трудом удерживался от слез.

Но Алеша, дед и даже Настасья Фетисовна всячески утешали мальчика.

— Близкую зиму чует медведок — вот и подался в тайгу корешки жрать. Пожрет — прочистит ему кишки, он и ляжет. Какой праздник у нас над головой, дочка? Уж не святой ли Дмитрий Солунский? [9]

Настасья Фетисовна подтвердила догадки свекра.

— Так я и знал! Дмитрий Солунский завсегда перевозу не просит. Речки мерзнут, а медведь в мерлог [10] ложится. И никакими силами не удержишь ты об эту пору своего медвежонка…

Поужинали, а пестуна все не было. Никодим разделся, но не лез на полати и, лишь только Настасья Фетисовна затушила огонь, юркнул на постель к Алеше.

— Где-то наша забубенная головушка?.. — тихонько шепнул он.

Алеша крепко обнял мальчика и долго не выпускал. В эту ночь они проговорили до рассвета. Несколько раз выходили во двор, кликали пестуна, ждали и снова ложились в постель, прижавшись друг к другу. Никодим рассказывал Алеше про пестуна, про тайгу и про зверей, Алеша — про Москву, «в которой жил его близкий товарищ»; о том, как «этот товарищ» попал в тюрьму, бежал от белых, тоже заблудился в тайге и чуть не умер от голода…

Лицо Никодима не видел Алеша, но по тому, как мальчик, затаив дыхание, слушал его и как все доверчивей прижимался к нему, он чувствовал, что Никодим всецело на стороне «его товарища»…

Уснули они, как показалось им, на одну минутку, но Настасья Фетисовна уже будила их:

— Да вставайте же! Явился ваш Бобошка. Поджарый. Есть ничего не стал — и без разговора прямым трактом под печку…

В ожидании охотничьего промысла Никодим и Алеша направили старенький шомпольный дробовик, с которым охотился еще дедка Мирон. Ствол у дробовика был рыжий от ржавчины, в двух местах на нем белели оловянные заплатки, но стрелять из него было еще можно.