— Вы муж и жена? Вы будете спать вместе?

— Нет, — сразу же без запинки ответил пастух. — Гильельма — моя сестра. Мы идем в паломничество по воле наших родителей.

Женщина воскликнула:

— А! Хорошо! Вы как раз на дороге в Рабастен, а там собираются все, кто хочет отправиться в Сантъяго де Компостелла. Там есть для этого специальный странноприимный дом, большой и удобный. Завтра вам нужно идти на Караман…

Пейре закусил губу, чтобы не рассмеяться, а Гильельма широко улыбнулась. Чтобы запутать следы, лучшего способа и не придумаешь. И теперь страшиться ничего не нужно. Изо всех сил следуя своему искреннему порыву и вырываясь из–под власти Бертрана Пикьера, Гильельма даже не задумывалась о возможной реакции своего бывшего мужа. Молодая женщина чувствовала себя в абсолютной безопасности — она входила в новый мир, открывая для себя все новые и новые его грани: гряды холмов, розовые города, рвущийся в небо ветер, ночи, освещенные, словно лучами звезд, огоньками в домах добрых христиан. Мир, где никто не посмеет ее тронуть, где она сама будет решать, как ей жить, и никто не будет диктовать ей, как себя вести. Караман, Рабастен, Тулузэ, Альбижуа — все эти незнакомые слова имели для нее только один смысл и только один вкус — свободы, и этот новый мир открывал перед нею невиданные просторы.

В глубине широкой залы, напротив маленького окна, открытого навстречу теплому вечернему ветру, бродячий певец, жонглер, начал наигрывать мелодию на струнном инструменте вроде виолы или цитры. Пейре и Гильельма, еще сидя за столом, за остатками своего роскошного ужина, были поражены этой длинной жалобной песнью, этим вибрирующим призывом, прорезавшим сумерки. Забыв про усталость, с присущей юности страстностью, они вслушивались в эти звуки и пытались рассмотреть певца; но в полумраке залы они могли различить только темный силуэт человека, перебирающего аккорды, так трогавшие их сердце. Взволнованный до глубины души, Пейре взял со стола сальную свечу, бросавшую на них блики света, и медленно поднялся.

— Подойдем поближе, — предложил он сестре.

Они оба приблизились к музыканту, все так же перебиравшему струны, и присели рядом с ним, на соседней лавке. Свечу они поставили на угол стола; ее огонек задрожал, и музыкант поднял глаза на двух молодых людей, улыбнувшись им далекой печальной улыбкой. При свете стало видно, что это — молодой человек, очень смуглый и худой, с мрачным и затуманенным взглядом, тяжелой копной волос, перевитых какой–то блестящей тканью. Он держал у себя на коленях закругленный инструмент овальной формы, одной рукой двигая по древку, регулируя его гриф, а другой — касался струн деревянным смычком. Звуки поднимались и затихали, медленно аккомпанируя песне. А сама песня, так же медленно, взлетала ввысь. Затем жонглер согнулся над маленьким деревянным инструментом, прижал его к плечу и стал долго выводить смычком мелодию — тихую, ласковую, вычурную, струящуюся словно вода по гальке, шелестящую, подобно ветру в листве.

У Гильельмы возникло впечатление, словно она чудесным образом наконец–то получила возможность послушать музыку нового мира. Музыку чужбины. Той чужбины, которую начала познавать. В Монтайю дети часто пели, чтобы посмеяться над взрослыми; девушки пели хором, прося хорошего мужа; замужние женщины оплакивали ушедшую молодость; пастухи на вершинах пели, чтобы разогнать одиночество; священник на мессе и похоронах пел, чтобы похвалиться красивым голосом и знанием латыни. А эта музыка? Свирели, цимбалы, разные флейты, трубы, рога и тамбурины — все инструменты мира сплелись в ней. Теперь бродячий музыкант издавал звуки, похожие на жалобный стон волынки. Гильельма никогда раньше не слышала, чтобы движение смычка по струнам могло вызывать такие пронзительные звуки.

Мелодия усиливалась, становилась глубже, голос поднимался. Если колокольный звон соблазнял и манил обещаниями вечного мира, то эта мелодия, острая, как нож, переворачивала душу вверх дном. Смех этой музыки был печальным, она не претендовала ни на что, она не означала ничего, она только звала, бесконечно звала. Гильельме хотелось встать и ответить на этот зов. Но что ответить? И на какой вопрос? Это был призыв без зовущего, поиск без цели, далекое обещание облегчения, вечно ускользающее. Где эта страна света? Гильельма догадывалась, что нет в мире более важного вопроса, чем этот. Но она также знала, что в самом вопросе уже есть ответ. Ей хотелось встать, потому что эта музыка вызывала в ней ужасную ностальгию, неуемную тоску по слову добрых людей. Она обернулась к брату. В мерцающем свете свечи она ясно увидела, что и он очарован этой музыкой, что и он подался вперед всем телом. Его плечи двигались в такт смычку. Когда он поймал на себе взгляд сестры, то отрицательно покачал головой и слабо улыбнулся, поспешно возвращаясь в разворачивающийся перед ним мир звуков. И жонглер опять начал петь. Сначала его голос был почти неслышен на фоне нарастающих звуков виолы, но потом, постепенно, именно голос занял подобающее ему место и воцарился среди звуков. Теперь призыв сделался еще более волнующим, и все в Гильельме словно задрожало в ответ этим звукам, будто они обжигали ее кожу и иссушали дыхание. Она знала, что этот призыв манит ее в страну света, в страну снегов, блистающих на вершинах далеких гор, ведущих к еще более далеким и бесконечным горам. Эти горные вершины, которые она воображала, были словно блистающие ступени, по которым она должна была подняться вверх, все выше и выше, на следующие вершины, возвышающиеся над вершинами. В страну снегов, которые не обжигают холодом. Туда, где можно встретить прекрасную даму, которая благословляет и улыбается. Но этот призыв был и в хрипловатом голосе жонглера с мрачными глазами, и он лился из маленького деревянного инструмента, которого он касался смычком. Куда заведет ее эта игра? Этот призыв отдавался в сердце, он звал ее по имени. Гильельма! Растроганная, Гильельма встала, молча сжала рукой сильное плечо брата, взяла свою котомку, пересекла залу, слегка спотыкаясь, взобралась по лестнице на последний этаж и рухнула на тюфяк, который указала ей хозяйка, и на котором уже спала какая–то девочка.

Темная и немного пресная тишина, незнакомое дыхание рядом, усталость от длинного дневного путешествия, отзвуки далекой мелодии виолы, хрипловатый голос жонглера — все это уносило молодую женщину в сон, как волны реки несут щепку. Она видела, она узнавала сияние маленьких звезд в ночи далеких городов, словно ей отзывались родные, бьющиеся для нее сердца.

Неужели возможен мир, где могут жить добрые люди, мир розовых кирпичей и ветра? И в своем сне Гильельма увидела устремленный на нее ласковый взгляд. Взгляд черных глаз, гордый взгляд человека, не желавшего отводить глаз, взгляд, захвативший ее всю.

«Бернат», — прошептала она.

На следующее утро они были на дороге в Караман; встречный ветер трепал их одежду, а они шли быстрой, легкой походкой горцев. В корчме они отряхнули от пыли и почистили свою одежду, а также хорошо зашнуровали сандалии на ногах, наполнили фляги свежей водой, и Пейре положил в котомку свежевыпеченный хлеб. В такую жару Гильельма развязала ворот тонкой рубахи, ослабила и распустила шнуровку на корсаже, зафиксировав ее так, чтобы грудь могла свободно дышать. Пейре тоже подкатал штаны до колен.