Шрифт:
— Что, по дороге так часто ездят? — спросила девушка.
— Скорее, ходят… Слышите, вот и сейчас… Идут! — почему-то горько усмехнулся Бекренев.
Действительно, и-за поворота донеслась радостная и бодрая песня:
— Хоть за преступления сослали нас сюда, Но все же мы имеем все советские права: Мы книги получаем, газеты издаем; Мы оперетты ставим и песни мы поем! Эх! Мы заключенные Страны Свободной, Где нет мучений, пыток не-е-ет: Нас не карают, а исправляют, Это не тайна и не секрет!— Шевелись, шакалы, говна квёлые! — энергично и весело подгонял задний ряд четко печатающей строевой шаг коробки самоохранник, в такой же, как и его подопечные, черно-серой форме, но в отличие от них, с красной козлиной повязкой на рукаве новенького лагерного бушлата и березовым дрыном в руках. — Счастья в голосе не слышу!
— Виноваты, гражданин начальничек! После гарантийной двухсотки у нас на пение не встаёт! — подал кто-то из строя ответную реплику.
— Hic volo! — совершенно неожиданно на классической латыни с ласковой улыбкой ответил им конвоир. Затем, проходя мимо стоящих на обочине друзей, всё с такой же улыбкой приветливо кивнул головою:
— А, зе-ка Актяшкин! Дышишь ещё, шакал квелый? Ты давай уже, до свиданья! Уж ты и так лишние десять лет небо коптишь! — и походя, совершенно беззлобно, коротко и резко ударил Филиппа Кондратьевича своим дрыном поперек лица.
Филя молча упал на спину, и на его лице мгновенно вспухла бордово-красная полоса.
Охранник всё так же беззлобно пнул его сапогом, и уже разворачивался вдогон строя, как Бекренев, мгновенно заледенев от бешеной ненависти, уже сжал его предплечье своими пальцами, будто стальными клещами.
Кратко глянув козлу в его безмерно удивленные эмалево-голубые гляделки, Валерий Иванович смачно в них харкнул, а потом с чувством врезал… Судя по характерному хрусту, напрочь сломав козлу нос.
Конвоир завалился навзничь, потом вскочил на четвереньки и, как таракан, помчался на четырех конечностях догонять испуганно замолкший строй, оставляя за собой тонкую полоску из хлышущих из носа красных капель.
Дефективный подросток Маслаченко не преминул ускорить его хорошим добрым пинком.
— Что, это ваш знакомый? — осторожно спросила Наташа Филиппа Кондратьевича, прижимая к его лицу быстро набухавший кровью носовой платок.
— Да, и очень давний! Он у меня в Саран-Ошском Пединституте имени Огарева оппонентом на защите был… — хрипло ответил Филя. — Философ, специалист по античности… Платона обычно по памяти цитирует, когда кого-нибудь дрыном трюмит, сука.
Отец Савва удивленно покачал головою… Еще вчера вечером он отметил про себя, какие же они нарядные, мордовские избы: непременно украшенные прихотливой резьбой створки высоких тесовых ворот, расписанные цветами и узорами наличники окон… Редко над какой трубой не скрипел на летнем ветерке кованный узорчатый флюгер.
А здесь, у отворота большака, убого теснились низкие, унылые бараки, почерневшие от дождей, крытые гнилой соломой… Вдоль халуп бродили тощие голенастые свиньи, а у поворота яркая и нарядная дощечка на высоком столбе гордо извещала: «ГУЛАГ НКВД С.С.С.Р. Трудовая сельхозартель ИМР. Труд есть дело чести, доблести и геройства!»
— Что такое это ИМР? — удивленно почесывая бороду, вопросил о. Савва.
— Имени Мировой Революции…, прошептала побелевшими губами Наташа. — Зайдем?
Но зайти они даже и не успели. Позади них раздался дробный конский топ, и мимо них вихрем пронесся всадник… Натянув поводья, он остановился возле столба-указателя, и, прислонив ладонь ко лбу, зорко осмотрелся окрест, нелепо похожий в своей островерхой богатырке (имени товарища Буденного!) на отважного витязя богатырской заставы.
Однако, высматривал он явно не злых татаровей, потому что резво пустил коня, направив его к вышедшим из-за ближних сосен двум согбенным бесформенным фигурам.
— А-а-а… в крес-та-бога-мать! На работу не пошла, а сама траву носишь! — и он яростно замахнулся плёткой.
Одна из фигур, оказавшейся сгорбленной от дряхлости старушкой, бросила на дорогу сноп осоки, который несла за плечами, упала на колени и горько прохрипела:
— Мой косяк, Филимоныч! Бей, только мальца не трогай…
Ребенок, которым оказалась вторая закутанная в лохмотья фигура, кинулся к лошади, ухватил всадника за стремя:
— Ой дяденька, только не хлещите снова мамку! Меня, лучше меня побейте!
Сидевший на коне всадник обернулся, увидел, что за ним наблюдают посторонние, плюнул на дорогу, засовывая плеть за широкий красный кушак:
— Ладно, Слёзкина… Ну, если ты и завтра на работу не выйдешь, я тебе такую корову дам, забудешь её держать! В последний раз так-то тебя милую! Зайду к тебе вечером, подмойся…