А потом был куколь. Черный, с перекрещенными костями и адамовой головой. Заживо похоронивший бывшую Ольгу, а ныне мудрую и добрую матушку Степаниду. И ничего не взяла она с собой в новую посмертную жизнь, кроме маленькой серебряной ложечки…Так и немытой.

А потом был ужасный черный год. И крики убиваемых горбоносыми пришельцами в черных кожаных куртках монастырских крестьян.

И маленький обоз, в два воза, неслышно уходящий тайными лесными тропами в дальний монастырский скит.

И осознание, что это — не выход. Найдут. Надругаются над увозимыми святынями. Обдерут золото и серебро, чтобы нести огонь, боль, смерть из России — в иные, еще благополучные страны! «Мы на горе всем буржуям Мировой Пожар раздуем…»

И тогда, отправив от себя верных насельниц, ни одна из которых так и не откроет тайны даже на могильном одре, на залитой кровью земле у испещренной красной пулевой сыпью девственной белизны монастырской стены, она заперлась изнутри скита, и запалила свечи перед образом Пречистой… А когда огонь охватил бревенчатый сруб, она спустилась вниз, и опрокинула на потайной лаз землю.

И долго потом лежала во мгле, грызя пальцы, умирая от жажды… Можно было бы накинуть петлю, да и уйти легко и быстро… а он? Он ведь не выстрелил себе в висок? Потому что считал, что должен жить, пока жив хоть один его матрос… Чтобы до конца ободрять и поддерживать их! Она будет его достойна! Об одном она перед своей мученической кончиной жалела, что обронила где-то свою заветную серебряную ложечку…

И она наконец, ушла… К нему… Из земного непроглядного мрака. В сияющее летнее утро, в цветение белой акации. А сокровища монастырские, они остались! Вот они, совсем рядом! Лежат в непроглядной тьме…

… — Нет, — чуть дрогнувшим голосом, с тщательно затаённой холодной яростью сказал дефективный подросток Маслаченко. — Здесь ничего нет, и никогда ничего для вас положено не было…

И добавил про себя мысленно: «Отсоси у носорога, жидяра!». Дефективный ведь же, что с него возьмешь.

И крепко сжал в пальцах старинную серебряную ложечку…

— А что…, — осторожно спросил Валерий Иванович, — как вы думаете? Найдет здесь этот рыжий пёс что-нибудь? Вон, как рвётся от нетерпения. Землю роет, в буквальном смысле…

— Уж больно алчет! — с сомнением выразил своё мнение о. Савва. — Не к добру это… Зорок больно!

— Да! — охотно согласился Филя. — Глаз у него точно, что зоркий. Да вот только видеть ему нечем…

— Что так? — понизил голос Бекренев.

— Нешто он сам не понял? Ведь это же не простые мужики рядом с ним… Хранители они. И уж заранее для юного энтузиаста в Покровских Селищах и уютный гробик сладили, в чем они его в Потьму повезут. Вишь, завтра прямо с утра он в Ведьмин колодец полезет! А мужики-то ему в один голос, будут говорить: не надо, гражданин начальник! Не лезь… Нет, всё одно полезет, экий дурачок. А там завтра веревка возьми, да оборвись… Уж они-то его откачивать будут и так, и этак… Увы. Видать по всему, что не спасут…

… Расставшись с юным гробокопателем, которого с ласковой заботой опекали основательные бородатые мужики, спутники вновь углубились в лесную чащобу… Вновь мимо их проплывали задевающие облака царевны-ели, сменявшиеся стройными, пропитанные духом ладана колоннадами сосняка или праздничными хороводами берез… Шли они весь день, потом остановились на бивак, потому что Филя решил проскочить одно нехорошее место затемно.

— Вадлей! — как всегда непонятно пояснил он. Что это значит, Бекренев так и не сообразил. То ли опять их проводник перешел на местное наречие, то ли еще что…

Но, когда они шли сквозь пронизанную, словно острыми иглами, светом звёзд шелестящую ветвями лесную ночь, Актяшкин вновь остановил их, чутко прислушиваясь.

Бекренев напряг слух. Действительно, где-то далеко в ночи раздавался стук топоров, визг лучковых пил, доносились невнятные голоса… Потом со скрипом и грохотом наземь рухнуло дерево.

— Плохое место. Очень плохое…, — повторял побледневший так, что это и в ночи было видно, Филипп Кондратьевич.

— Чем же плохое? Лес рубят…

— Лес. Ночью. Не. Рубят. — отчетливо выделяя слова, ответил Филипп. — Ждем утра…

К утру, наполнившему лесную чащу косыми лучами, в которых плавал утренний невесомый туман, звуки загадочной лесосеки стихли…

Сторожким шагом Актяшкин вывел путников на широкую поляну, окруженную поваленным лесом… Но вот странно! Комли срубленных деревьев уже давно потемнели. А вокруг тройки серых и низких бараков не было видно ни единой души… Не дымила ни одна труба, даже на нарядном домике охранников, в вязкой тишине не было слышно ни единого голоса… Только на посеревшем от времени столбе пронзительно скрипела время от времени колыхаемая ветром полу-сорванная табличка: «ОЛП Вадлей. Труд есть дело чести, доблести и геройства».