— Как это, лиса — и вдруг символ пьянства? — не поняла Натка. — В русских сказках лиса…

— Так это в русских! А вот в сказках мордовских…, — и тут Актяшкин мановением руки остановил свой отряд. — Приехали. То есть пришли… В доме кто-то есть…

«Кто-то там есть…» — от этих слов у Натки стало нехорошо… думаете, на сердце? и на сердце тоже. А так, девушку просто замутило от страха. Один раз они давеча уже заходили в один такой уютный, гостеприимный домик. Где их среди бела дня потчевали ароматным чайком давно уж сгинувшие поэты…

Нет, никаких особенных ужасов в том домике Натка не заметила: люди там были, как люди. Веселые, открытые, умные… Стихи читали. Если только постоянно не думать, что все они… (Натка судорожно сглотнула) мертвые, то всё просто замечательно. Багрицкий, вот, видно, так и сам до сих пор ещё не допетрил, что он уже давно всё… («Это ему за „Смерть пионерки“! — непривычно съязвил, обычно человеколюбивый, Савва Игнатьевич — Отринул крест, ввёл стихами своими в прелесть многих малых сих, так и мотайся, стрикулист, теперь между двух берегов!» — «А остальных, тогда за что?» «Право, Валерий Иванович, я и не знаю… Только одно скажу, что настоящий поэт или писатель проживает не одну, свою, жизнь, а множество — заодно ещё и жизни всех своих литературных героев. Недаром говориться, что когда талантливый человек пишет, то его рукой словно кто-то водит… а кто именно? Это вот и называется, одержимость!») Как это странное происшествие вообще с ней могло быть?! И материалистка Натка, шагая по зачарованному лесу, старательно убеждала себя, что это ей всё просто приснилось. Шла, шла, и на ходу малость задремала…

И вот, на тебе! Что, опять?!

Но в домике, утонувшем среди лесной чащи, оказался вполне живой человек. Ещё совсем недавно дородный, ухоженный, а теперь весь какой-то потерянно-жалкий и несчастный, с которого недавний лоск просто сползал клочьями, как шерсть с шелудивого пса…

У человека было чудовищное, страшное горе…

— Это было 2 июня… Сев давно закончен. Зеленеют всходы. Я в глубинке, в колхозе, с тракторной бригадой на подъёме ранних паров. Прибегает вдруг посыльный из конторы колхоза, сообщает, что срочно вызывают в обком ВКП(б), на бюро обкома. Спешу. На случайных попутных машинах добираюсь до Саранска, до обкома. В кабинет, где заседает бюро обкома, не вхожу, а просто влетаю, с улыбкой, радостный. Вижу, что многих знакомых членов бюро нет. На меня сурово глядят незнакомые мне лица. Предлагают сесть за стол. Без единого вопроса ко мне вносится предложение: исключить из партии и снять с работы. Невольно у меня вырывается: за что исключить? За что снять?!

И человек глухо застонал…

— Вас оклеветали? Оболгали? — сострадательно спросила Натка.

— Да! Да! Оклеветали! — радостно, с надеждой ответил ей человек в полувоенном сером френче. — Вы ведь это уже поняли, да? Конечно, оклеветали… Сказали, что за халатность, злоупотребления служебным положением, за организацию голода…

— Какого ещё голода? — возмутилась девушка. — Мы через Зубово-Поляну проезжали, так колхозники там как сыр в масле катаются…

— Ну, в Зубово-Поляне, может, и так…, — как показалось Натке, чуть блудливо отвел глаза ответработник-расстрига. — А вот у нас, в Особой Административной Зоне… может, и встречаются некоторые отдельные недостатки… но ведь это же не повод! Чтобы разбрасываться ценнейшими кадрами! Я Ленина видел!

— Правда? — восхищенно всплеснула руками Натка…

— Да! — с нескрываемой гордостью сказал старый большевик. — Вот, помню, стою я это перед ним, в буденновке, в руках у меня письмо от мордовский коммунистов. А он то на меня внимательно посмотрит, то на товарища Фотиеву, и ласково так говорит — да кто его вообще сюда пустил? Я ему письмо протягиваю, а он ни письма читать не стал, ни меня слушать, руками машет — к Калинину, говорит! К Калинину идите… Великой души человек! И потом я столько сил отдал родной Партии! Помню, в двадцатых, во время разрухи, обеспечивал я топливом транспорт! Бывало, встанет поезд из-за нехватки дров, а я с маузером уже тут как тут! выгонишь буржуев и прочих несознательных обывателей в лес, и пока они себе дров для паровоза не нарубят, в вагоны ни шагу… Эх, помню смешной случай… весна уж была, завезенные поленья речка залила… Так я их в ледяную воду загнал по пояс! И что вы скажите: ведь всё выловили, саботажники! А если кто по своей тупости из пассажиров утоп, так я не виноват… И после, я всегда был на руководящей работе! А что меня из Мордовского университета выгнали, якобы за троцкизм, это меня просто оклеветали! И в Зуб-Полянском педагогическом училище, тоже…

— О, вы работник Наркомпроса? — радостно собеседника спросила Натка.

— Был. Руководил педучилищем, преподавал ряд дисциплин: история классовой борьбы, мордововедение, педология, русский язык и литература, цикл математических наук, биология и ещё некоторые другие… А что у меня студенты пищу на кострах готовили, так это просто они такие романтики…

— А почему же вы с работы ушли?

— Да не ушел я… это мой завистник, собрав учителей из разных школ, предложил им написать составленный им же диктант. На работу были приняты только те, кто сделал в нём ошибок меньше всего… А что вы хотите? Тупая мордва, по-русски понимает совсем плохо…

— Как начинается «Евгений Онегин»? — вдруг, совершенно ни к селу, ни к городу спросил лесной человек Филя.

Деятель мордовского народного образования молча вылупил на него глаза. У стороннего наблюдателя могло сложиться превратное представление, что он искренне не в курсе, кто такой этот Евгений?

— «Мой дядя самых честных правил…»? — резонно предположила образованная в образцовом московском педтехникуме культурная москвичка Натка.

— задумчиво прочитал вслух бессмертные стихи мордвин, бывший зека Актяшкин, и опять скромно пришипился в уголочке.

А потом вдруг спросил:

— А вы знаете, Наташа, что такое чистый хлеб? Цельный, «чистый» ржаной или пшеничный хлеб здесь, в Зоне, едят только работники МТС: трактористы, комбайнеры, плугари, шофера, которые сумели и успели получить его зерном с колхозов, в порядке натуроплаты с МТС, во время осенних обмолотов, прямо с токов. Для выпечки обычного хлеба из травяных и прочих смесей, требуется для связки хоть немного ржаной муки или хотя бы настоящего чисто ржаного или пшеничного отмоченного-вымоченного хлеба. Для этого купленный в Рузаевке, в хлебных магазинах, в буханках чистый цельный мучной хлеб отмачивается, мешается с травой и затем выпекается. Опара обычного хлеба, выпекаемого большинством колхозников себе для питания, состоит из смеси: тёртый картофель, мука из лебеды, сережёк березы и орешника, желудей, липового листа, стеблей трав клевера, чечевицы, гороха и небольшого количества муки овсяной, ржаной или пшеничной или небольшого количества добавки хлебовыпечки из ржаной или пшеничной муки. В весенне-летние месяцы добавками служит ряд других зеленых травянистых растений, как, например, борщевик, лебеда, свербига. Хранящийся в избах колхозников кусок хорошего, из ржаной или пшеничной муки, «целого» хлеба, в виде черствого, замороженного или сухарей, в большинстве случаев был куплен в магазинах Рузаевки. Но его не едят, а берегут для больных, для выпечки суррогатного хлеба или вообще для какого-либо непредвиденного случая.