Шрифт:
— Плохое место, Вадлей. — глухо сказал Актяшкин, показывая пальцем на оздоровительный лагпункт. — Сюда обычно посылали больных куриной слепотой. Чтобы те здоровье поправляли… Днём-то они ещё так, сяк… А к ночи вовсе слепли! Могли заблудиться буквально в трех соснах, в двух шагах от вахты… А охранники стоят, смеются… Потому что, когда совсем замороченный зэка вместо зоны к лесу идет, они берут, и в спину ему стреляют! Зэку смерть, стрелку премия…
— А что же сейчас, он заброшен? — удивился Бекренев. — Непонятно! Вон, даже кубики не вывезены? Это вообще ни в какие ворота не лезет. Можно сказать, валюта на земле валяется… Экспортлес гниёт!
— Похоже, брёвна с самой зимы тут лежат…, — авторитетно подтвердил о. Савва.
Дефективный подросток Маслаченко, прыгая, словно козлик, через бревна, добежал до ближнего барака:
— Дядь Валера! Тут снаружи всё проволокой замотано и что-то написано… не по нашему…
«COLOTYPHUS» — прочитал всё объяснившее, большими красными буквами, написанное на дверях зловещее слово Бекренев…
— Что это значит? — спросила удивленная Наташа.
— Тиф это, брюшной…, — ответил много чего повидавший о. Савва. — Полагаю, что внутри барака — больные. Были.
Так и оказалось. Правда, над мумифицированными телами изрядно уже поработал лесные звери и птицы… Но человеческие черты еще можно было угадать в лежащих на нарах телах зека. Они лежали на своих нарах рядком, но увы, не все… У сильно исцарапанной изнутри двери на полу тоже чернели две или три скорчившиеся фигуры…
Когда мерно поющий «Господня земля, и исполнение ея, вселенная и вси живущие на ней…» о. Савва смиренно отпевал усопших («Радость-то какая, что меня Господь именно сюда послал! Вот и сделал благое дело! Отпел страдальцев! Слава Тебе, Господи, слава Тебе!»), Валерий Иванович усердно мародерствовал в домике охраны, и за грех сие не почитал. Доблестные стражи бежали из зачумленного места так быстро, что даже побросали опасные бритвы на полочке под зеркалом и оставили украшенную бантом гитару на стене… Присев на аккуратно заправленную малость заплесневевшим одеялом панцирную койку, Бекренев от нечего делать стал её настраивать…
На звон струны в домик заглянула Наташа. Осмотрелась, вздохнула тяжело, плюнула на забытый в простенке портрет разоблаченного доблестными Органами врага народа, Комиссара Госбезопасности Первого ранга бывшего товарища Генриха Ягоды.
Спросила глухо:
— Валерий Иванович… вы всё это знали?
— Э-э-э… что именно?
— Ну вот… про такое…
Бекренев печально вздохнул:
— Эхе-хе… Я и не про такое знаю… Это-то что! Начальная школа, первая группа, вторая четверть… Мелкое, бытовое злодейство.
— Но почему же вы, враг… Не спорьте, я же понимаю… Вы, убежденный враг Соввласти, тогда отсюда не уехали? Не бежали?
— Куда? — печально усмехнулся Бекренев.
И, тихо перебирая струны, запел, задумчиво, будто про себя:
«Поедем граф! Ну, что Вы тут забыли? Смотрите, красножопых саранча, Россию нашей кровью затопили… У них же каждый в роли палача! Грабеж, убийства — ничего святого. Урвал кусок и думает, что прав. Горят церква! Нам не вернуть былого. Пока ещё не поздно — едем, милый граф?» — Ну, что Вы, сударь, ерунду несете! Немного надо сдержаннее быть. Вы горсть земли с собой «туда» берете, Но как «оттуда» Родину любить? Не взять с собой могилы наших предков, Усадьбы, парки, тишину аллей, Святыни, лес… Вы, сударь, профурсетка? Как можно бросить Русских здесь людей? — «Но Вас убьют! Вас бросят на закланье! Они как псы! Им только пить и есть.» — Прощайте, сударь. Не пойду в изгнанье! Наверно, Вы забыли слово Честь? Чем убегать с позором на чужбину, Издалека на Родину смотреть, Предать её в тяжелую годину, В родных пенатах лучше умереть! А «краснозадые»… Вы, помнится, сказали… Простой, забитый, Русский наш народ! Его всегда мы сами обижали, Вот он на нас теперь с дубьём и прёт. Забыли, как проигрывали в карты Деревни, скот, поля, особняки?… Теперь от них бежите в эмигранты? Так сами ж продаетесь в батраки! — «Пустое, граф!» — Нет, сударь, не пустое! Задумайтесь «там», кто же виноват? С крестьянами творили мы такое… Что им сам черт теперь уже не брат. — «Я вижу, разговор сей бесполезен. Прощайте! Честь имею! Я пошел.» — Я остаюсь. И я не сожалею. … Маняша, жёнушка! Вели накрыть на стол.И Бекренев, допев, аккуратно повесил гитару на место… У врага в трофеи он, как и все Добровольцы, брал только обувь, еду и патроны.
… Когда они покидали ставший кладбищем оздоровительный лагпункт, Наташа осторожно спросила Бекренева:
— Но… ведь если они тут все уже давно… то кто же тогда работал? Кто тут ночью лес валил?
— А вы не догадываетесь? — ответил тот.
И Наташа замолчала, страшась услышать ответ…
Яркое летнее солнышко весело играло с волной искристо-голубого лесного озера… Солнечные зайчики задорно перескакивали с сохнущих рыбачьих снастей на белоснежную скатерть, который был застелен плетеный из ивняка стол… На веранде было так уютно, как бывает только в кругу хороших друзей, за самоваром, в погожий досужий денёк,
когда все дома и никуда никому не надо торопиться…
Коротко постриженная девушка в летнем платье с деланной серьезностью читала из серой ученической тетрадки:
«Серна сказала про тигра, что он кровопийца, и ее отдали под суд. Обвинялась она в том, что своим быстрым бегом поднимала ветер, который сдувал с листвы божьих коровок. — Мы никому не позволим обижать наших божьих коровок! — гремел волк-прокурор».
— Забавно…, — тонко улыбнулся Бекренев. — Ну, а ещё?
«Заяц обвинялся в том, что перебежал тропку в лесу в неположенном месте. Приговор звериного суда гласил: „Зайца убить, выпотрошить и зажарить“. Заяц подал апелляцию. Лев-либерал вычеркнул в приговоре это мерзкое слово „убить“, после чего зайца живьем выпотрошили и зажарили.»
— Это где же вы такие притчи публиковать изволили?! — крайне удивился о. Савва.
Девушка с наивной улыбкой встряхнула коротко остриженной челкой:
— В Детгизе! И вот я здесь…
— Притчи…, — усмехнулся пивший чай в плетеном кресле мужчина, с покрытыми непокорными кудрями головой. — Лучше уж эти не вполне кошерные для Детгиза притчи, чем это ваше нудное, Рахиль: