— Не тяни! — подстегнул его Григорьев.

— Слышу голос кума: «Он в двести шестой!» Ого, думаю! В нашей хате!.. А тут другой голос: «Он должен к утру умереть!» Братцы! У меня все опустилось. На всякий случай отканал я тихонечко подальше от двери и присел дожидаться вертухая…

Это была новость!

Не было ни одного человека, включая Григорьева, который бы не застыл в изумлении. Сойкин торжествовал. Он впервые был в центре внимания.

— От меня решили избавиться! — обреченно сказал Кузин. — Раз денег не отдаю, что со мной церемониться? До суда им невыгодно доводить дело. Вдруг чего-нибудь всплывет? Вдруг я кого-нибудь заложу?

— Плевать они хотели, кого ты заложишь. Пока они деньги с тебя не снимут, будешь жить! — утешил его Григорьев. — Значит, к утру один из нас будет убит?

— Не очень хорошо было слышно! — признался Сойкин. — Или к утру, или утром.

— Хрен редьки не слаще! — завопил вдруг испуганно Маленький. — Это ее мать!

Все уставились на Маленького, как на сумасшедшего.

— Что смотрите? Не верите! — продолжал вопить испуганно Маленький. — Она все может. Она же миллионерша. У нее фирма! Заплатила кому-то. Сколько сейчас стоит убить такого, как я? Наверняка дешевле паршивой норковой шубы.

Айрапетян тоже заволновался:

— Ты же ее не трахнул! Что боишься?

— Если бы трахнул, она убила бы меня на месте!

— Вот видишь! — почему-то удовлетворенно сказал Айрапетян. — Раз сразу не убила, бесплатно, э, могла сделать это, чего трясешься? Вот я спать ночь не буду!

— Думаешь, все ограбленные тобой скинулись, чтоб замочить? — засмеялся Кузин.

— Напрасно смеетесь! — сник Айрапетян. — Мамед — серьезный человек. Сказал — зарежет, значит, зарежет! Правда, это будет не по закону!

— Слушай! — спросил его Хрусталев. — Ваши там, на фронте, стреляют друг друга, а вы здесь вместе…

— Ащи! — махнул рукой презрительно Айрапетян. — У нас нет политиков, одни практики.

Рудин спокойно заметил:

— Меня им не за что мочить! За один эпизод?

— Может, за тобой еще один эпизод тянется, о котором ты боишься признаться самому себе? — спросил его Григорьев.

Рудин, ворча себе что-то под нос, отошел к толчку, почувствовал, что обязательно надо отлить, если он не хочет при всех обмочиться.

За ним сразу выстроилась целая очередь: Маленький, Кузин, Айрапетян и Сойкин.

— Посмотри! — сказал Хрусталев Григорьеву. — Всем приспичило!

Поворов, державшийся особняком, отщепенец, тоже вдруг заголосил:

— Не имеют права нас мочить в камере! Мы под защитой государства! Они обязаны…

— Глохни, козел! — шуганул его Хрусталев. — Еще раз рот откроешь, загоню до желудка.

И Поворов встал сразу в очередь за Сойкиным.

В общей подавленности никто и не обратил внимания, когда в камеру вернулся Баранов.

Он незаметно дернул Григорьева за рукав, чтобы тот его заметил.

— Вернулся? — оторвался Григорьев от своих мыслей. — Куда тягали?

Но Баранов тянул Григорьева подальше от Хрусталева.

— Дело есть!

Заинтригованный донельзя Григорьев пошел за Барановым.

«Вечер тайн и интриг! — почему-то с горечью подумал он, вспомнив про Кобрика. — Рад я, что Кобрик отделался легким испугом».

— Статью поменяли, что ли? — спросил он Баранова, и сразу стало ему весело.

— Хочешь пойти со мной?

— Куда? — не понял Григорьев, с подозрением глядя на Баранова — не тронулся ли.

— Авторитеты гуляют! Жратвы навезли, питья… По горло нажремся! Я же до магазина официантом работал, меня и позвали: бутылки открывать, разливать. Договорились. Вечером позовут. Я говорил им про тебя, разрешили привести. Там даже омары есть…

— Ты что, тронулся? — переспросил Григорьев. — Туфту гонишь? В Бутырке авторитеты гуляют? А меня зовешь шестеркой шустрить? За кусок омара?

Григорьев схватил Баранова за грудки, но внезапно отпустил.

— Ладно, живи! — сказал он устало. — Верю, что ты из лучших побуждений… Но я не шестерю!

— Все мы шестерим! — обиделся Баранов и тоже стал в очередь к толчку.

А Григорьев залез на свою койку, размышляя над последними словами Баранова.

«Все мы шестерим! Может, и прав он? Одни шестерят перед сильными мира сего, за карьеру, за деньги. Другие шестерят перед властью, перед деньгами, перед славой, известностью. Может, действительно, мы — шестерки, возомнившие себя тузами, королями и дамами с валетами».