Сойкин заржал, а Кузин недовольно промолвил:

— Что это у вас с воли юмор одинаковый? Зачем душу травить?

— Да кто травит? — взвился Хрусталев. — Пролетел я с обедом.

Кузин пожалел вновь пришедшего:

— Я тебе сейчас бутерброд сооружу. А то до ужина еще далеко!

Хрусталев недоверчиво посмотрел на него и смотрел так до тех пор, пока Кузин действительно не принес ему из шкафа кусок черного хлеба, намазанного маслом.

Хрусталев проглотил его в один момент.

— А запить нечем! — развел руками Кузин. — Придется водой из крана.

— Хорошо, что кран работает! — Хрусталев отправился к крану пить воду.

Вернувшись, он добавил:

— В КПЗ в милиции водопроводную сеть отрубили, так я у ментов стакана воды так и не смог стребовать. По башке кулаком вмазали, вот и весь разговор.

Сойкину надоело отдыхать молча, и он встрял в разговор:

— Ты тоже по двести шестой идешь? Кому вмазал? Буржую?

— Не поверишь! Торопился в метро, столкнулся с толстой бабой, она упала и раздавила кошелку с яйцами. Тут же она в меня вцепилась мертвой хваткой. Свидетель-доброхот нашелся, готов подтвердить даже то, что не видел…

— Козлы! — поддержал его Григорьев. — Недаром есть поговорка: «Врет, как свидетель!»

— И сколько тебе светит? — заинтересовался Сойкин, у которого наутро должен быть уже суд.

— Статья от двух до пяти!

Кобрик засмеялся.

— Ты чего, чудило? — спросил его Григорьев.

— У Чуковского есть книжка: «От двух до пяти».

— Сам срок канал? Или с чужих слов? — заинтересовался Сойкин.

Общий хохот не смутил его.

— Чего гогочете? Скажите, с вами посмеюсь!

Кобрик решил его просветить.

— Чуковскому не довелось. Детскую книжку он написал, а в ней детские разговоры разные…

— А почему так назвал?

— Возраст детей самый интересный: от двух до пяти. Всюду суют свой нос и вопросы задают, любопытные даже для взрослых.

— Жаль! — разочарованно вздохнул Сойкин. — Я думал — статья!

Жаждущий мести Поворов подскочил к ним.

— Пусть он пробуется на старосту! У нас еще не выбран староста, — объяснил он Хрусталеву. — И ты должен пройти испытание.

Все застыли, не зная, как поступить.

— Это что за сладенький? — спросил Хрусталев, нанося самое страшное оскорбление, которое только можно нанести заключенному.

Но Поворов не знал, что его словесно опустили, и заорал:

— Все проходят испытание, и ты обязан!

Как Хрусталев ударил Поворова, не заметил никто, но Поворов отлетел к двери, а Хрусталев сказал ему вдогонку:

— Если еще раз ты окажешься близко ко мне, я тебя трахну, сладенький! Я таких беленьких телом страсть как люблю.

Поворову опять пришлось лезть лицом под кран, останавливать хлынувшую кровь.

Григорьев заметил вертящегося возле него Баранова и сказал ему:

— Баранов, или не мельтеши перед глазами, или давай свою обвиниловку, чтобы суть дела понять можно было.

Баранов протянул ему обвинительное заключение.

— Ладно, читай!

Григорьев внимательно вчитался в обвиниловку и взорвался таким смехом, что всем стало завидно. Каждый старался заглянуть Григорьеву через плечо: что же там такое написано.

— Прочти всем! — попросил Хрусталев.

Григорьев посмотрел на бледного Баранова.

— Ну, так что? Читать?

— Стыдно!

Но вся камера так дружно запротестовала, что Баранов сдался.

— Ладно, читай! — разрешил он, махнув обреченно рукой.

— Давай с выражением! — выразил общую просьбу Хрусталев. — Только сразу дело, без цирлихов-манирлихов разных.

Григорьев с трудом сдержал смех:

— «Обвиняемый Баранов в тринадцать часов тридцать минут распивал в сквере спиртные напитки вместе с обвиняемой Урковой. Затем Баранов прямо в сквере вступил в половую связь с обвиняемой Урковой. На замечания возмущенных граждан, проходивших по скверу, реагировал матом и плевками. Затем, назло собравшимся, заставил Уркову взять его член в рот. В таком положении их и застал милицейский патруль. Идти добровольно в отделение милиции Баранов отказался, заявив, что он привык заканчивать всякое начатое дело…»

Общий хохот достиг порядка гомерического. Многие вытирали выступившие слезы. Хохот был такой силы, что вертухай открыл кормушку и внимательно посмотрел на веселую камеру. Но, не заметив подготовки к бунту или побегу, интерес свой унял и закрыл кормушку.

Хрусталев спросил у Баранова:

— Ну, ты успел хоть?

Баранов отрицательно покачал головой:

— Не дали, менты поганые! Повязали!

— Ты, Валера, — стал учить Сойкин, — бей на несознательность и на слабую школьную подготовку, что тебя в пионеры не приняли в свое время, что комсомол отвернулся. Если бы приняли, если бы не отвернулись, то ты бы морально не смог бы совершить столь безобразного поступка. Бей на жалость! Я вот колом помахал, а надеюсь завтра…