— В конце концов, — сказала Горди, — я пою, и танцевать умею вполне сносно для эстрады, и письма могла бы писать под их диктовку, а прижмет, так и санитарную машину буду водить. На «форде» сколько лет ездила.

В разговор вступила Миранда:

— Я тоже могу петь и танцевать, но кто будет стелить им койки и мыть полы? Содержать эти бараки в порядке нелегко, работа грязная, и мы там совсем зачахнем, а поскольку у меня работа и здесь тяжелая, грязная и на ней тоже чахнешь, то я останусь здесь.

— А по-моему, женщинам надо держаться от всего этого подальше, — сказал Чак Раунсиваль. — Хватит с нас ужасов войны, обойдемся и без бабья. — (У Чака были слабые легкие, и его грызло, что он не участвует во всех этих грандиозных делах.) — Я мог бы уже побывать там и вернуться без ноги. Не обрадовался бы мой старик. Ему пришлось бы покупать спиртное на собственные денежки или записываться в трезвенники.

Миранда не раз видела, как в платежные дни Раунсиваль выдает старику деньги на выпивку. Но хуже всего в этом благодушном старом прохвосте было то, что он располагал к себе. Отбирая у Чака последние гроши, старик хлопал сына по спине и устремлял на него взор, слегка затуманенный слезой и исполненный отеческой любви.

— Кто испоганил нам войны? Флоренс Найтингейл [6] — продолжал Чак. — Зачем это ухаживать за солдатами, перевязывать им раны и остужать их пылающие лбы? Война есть война. Где солдата сразило, пусть там и гибнет. Такое его дело.

— Хорошо вам говорить, — сказала Горди, бросив на него косой взгляд.

— Что это значит? — спросил Чак, вспыхнув и ссутулив плечи. — Вам же известно, что у меня больное легкое, а теперь, может, от него уже половинка осталась.

— Какой вы обидчивый! — сказала Горди. — Я совсем не в том смысле.

Билл бушевал вовсю, жуя недокуренную сигару, — волосы дыбом, глаза добрые, блестящие, но горят — как у оленя. Он всегда так и останется четырнадцатилетним парнишкой, подумала Миранда, даже если до ста лет проживет, чему не бывать при таком его нраве. Билл вел себя точь-в-точь как главные редакторы из кинофильмов, вплоть до изжеванной сигары. Он ли усвоил такой стиль, подражая киногероям, или же киносценаристы раз и навсегда запечатлели тип Билла в его беспримесной первозданности? Билл командовал Чаку:

— А если он вернется сюда, отведите его в сторонку и отпилите ему голову ручной пилой!

Чак сказал:

— Не волнуйтесь. Он вернется.

Билл, занявшись уже чем-то другим, спокойно проговорил:

— Ладно, отпилите ему голову.

Горди отошла к своему столу, но Чак продолжал сидеть, милостиво дожидаясь, когда его поведут в театр на новую программу варьете. По понедельникам Миранда, располагавшая двумя билетами, всегда брала с собой кого-нибудь из репортеров. Чак был профессионально резок и прямолинеен в своих спортивных отчетах, но Миранде он признавался, что если уж говорить начистоту, так за спорт он гроша ломаного не даст, просто эта работа держит его на свежем воздухе, оплачивается неплохо и ему хватает на покупку спиртного старику. А предпочитает он театральные представления — и не понимает, почему театром занимаются только женщины.

— Кого это Билл велел распилить? — спросила Миранда.

— Того чечеточника, которого вы разгромили в утреннем номере, — сказал Чак. — Он прибежал в редакцию с утра пораньше и поинтересовался, какой это тип пишет у нас о театре. Сказал, что намерен отвести этого тупицу в сторонку и расквасить ему нос. Говорит, я…

— Надеюсь, он уже ушел, — сказала Миранда. — Очень надеюсь, что ему надо было поспеть на поезд.

Чак встал, оправил на себе темно-бордовый свитер с высоким воротом, осмотрел свои твидовые брюки гольф цвета горохового супа и подбитые гвоздями рыжие башмаки, которые, как он надеялся, помогают скрыть тот факт, что у него больное легкое и что спорт он терпеть не может, и сказал:

— Не беспокойтесь, его уже давно здесь нет. Поехали. Вы, как всегда, опаздываете.

Повернув к двери, Миранда чуть не наступила на ноги маленькому, невзрачному человечку в котелке. Когда-то он был, вероятно, смазлив, но теперь из-за нехватки коренных зубов уголки рта у него опустились, грустные, с красными веками глаза уже забыли про игривость. Жидкий начес темных напомаженных волос завивался исподнизу котелка. Он не убрал ног и стоял как вкопанный, точно давая отпор Миранде. Он спросил:

— Вы и есть так называемый театральный критик в местной газетенке?

— Увы, да, — сказала Миранда.

— Так вот, — сказал этот человек, — прошу уделить мне минутку вашего драгоценного времени. — Нижняя губа у него выпятилась, дрожащие пальцы стали шарить в жилетном кармашке. — Я не допущу, чтобы это так легко сошло вам с рук. — Он перебрал пачку захватанных газетных вырезок: — Вот почитайте, неужели вы думаете, я позволю, чтобы меня колошматил какой-то захолустный рецензент? — проговорил он без всякого выражения. — Вот глядите, Буффало, Чикаго, Сент-Луис, Филадельфия, Фриско, и это не говоря уж о Нью-Йорке. Вот самые лучшие журналы — «Варьете», «Анонс». Все пришли в восторг и признали, что Дэнни Диккерсон — мастер своего дела. А вы, кажется, другого мнения, а? Вот о чем я и хочу вас спросить.