Да, жизнь Илья Носов любил, а она его не очень. Заглядываться девки, конечно, заглядывались; позже вдовицы дарили вниманием, но и тем и другим он был, видать, что портрет — постреляют глазами, повертятся около, и точка. Замуж ни одна не согласилась выйти. Какая сила отпугивала их? Не тени ли отцов и дедов носовских, конокрадов, поножовщиков, в огне кончавших жизнь да на каторге? Неужто об этом помнили и этим тревожились? А может, просто диких глаз его пугались, когда объяснялся в душевных чувствах.

«Только в смерти ресница густая…» — бубнил он, покачиваясь шел неизвестно куда, навстречу ветру и дождю, мелкому, как пыль. Он думал, что отворяет дверь конюшни, а увидел перед собой внутренность бревенчатой избушки, которую в колхозе называли гордым именем электростанции. Увидел — и хмель с него сдуло: двигатель сорвался с места, стоял вкось от угла к углу избенки, и не стоял, а при каждом ударе поршня полз то вправо, то влево. Оттого и свет мигал.

— Эй, люди! — гаркнул Носов, выскочив на улицу. Ночь шумела ветром в ответ.

Кинулся обратно. На полу лежал ржавый погнутый лом, каким зимой лед колют на реке. Схватил его и, подсовывая под сосновые брусья, на которых был смонтирован двигатель, стал ворочать тяжелую махину.

— Говорено им было, — бормотал он, — на бетонный фундамент ставить. «Временно, временно!» Скоб понабили, радуются. А что скобы? Тьфу!

Силища огромная, — одолел, всадил лом в щель пола, с натугой держал двигатель на месте. Но только отпустит руку, он опять ползет, — и лом гнется, и брусья трещат. Лягнул дверь ногой, оставил распахнутой.

— Народ! — закричал. — Пляшете, ни дьявола лысого не знаете. Сюда, говорю! Сюда!

Ему становилось трудно единоборствовать с машиной, толчки ее рвали руки в суставах.

— Чего ты кричишь, дядя Илья? — В дверях стояла Марьянка в черной шали поверх пальто — от дождя накинула. Модница бегала домой переменить туфли. Такие фасонистые, на высоченных каблуках надела поначалу, что пальцы болью зашлись.

— Авария, гляди. Сорвало. Беги живо!.. Постой хотя. Не бегай. Подержи чуток, одну минутку. Вот за это… здесь… выше берись, легче будет.

Испуганная Марьянка послушно ухватилась за лом, где указывал Носов, ее сразу потянуло на двигатель. Она уперлась ногами в пол, напряглась вся. Носов же поднял топор и принялся обухом заколачивать вывернутые скобы. С каждой забитой скобой Марьянке становилось легче держать лом.

В полчаса все было закончено.

— Упарился. — Носов отшвырнул топор и сел прямо на пол, прислонясь к стене. — Передохни. Тоже поди замаялась.

— Побегу, дядя Илья.

— Неужто не напрыгалась?

— Антон искать будет.

— Не будет, в углу дремлет. И что это ты так думаешь — искать? Часа муж без женки не проживет, получается. Я полвека живу один — ничего, не скучаю.

— Кто же тебе, дядя Илья, не велел жениться?

— Эх, ты — не велел! Умом, Марьянушка, не вышла. Скоро судишь.

— Извините, если так. — Она повернулась к двери и попала прямо в объятия к Лаврентьеву.

— Что за посиделки? — спросил он.

Лаврентьев шел домой и, услышав голоса, заглянул на электростанцию. Удивился такому обществу: Носов и Марьяна.

— Не посиделки, а героический подвиг, — ответил, не вставая, Носов. — Двигатель сорвало, — ставили на место. Седай рядом, Петр Дементьевич. Тоже, гляжу, на танцы не горазд.

— Да разошлись все, одна молодежь осталась.

— И Антон Иванович ушел? — забеспокоилась Марьяна.

— Ушел.

— Ой, побегу! — В темноте за дверью метнулась и исчезла черная шаль с кистями.

— Покурим, Дементьич. — Носов подвинулся у стены. — Посиди возле.

Он принялся длинно и мрачно рассказывать историю своей неудачной любви к какой–то Варьке, которая в конце концов наплевала ему в душу. И, чтобы показать, как это было сделано, зло и досадливо сплюнул прямо на двигатель. Потом подобрал с полу ржавую гайку и так же зло швырнул ее за порог. В дверь тотчас ворвался Антон Иванович, мокрый, без шапки.

— Илья! Что делаешь–то, что делаешь! Ты… ты!.. — Антон Иванович зашелся, не находя слова. Лаврентьев еще никогда не видел председателя в таком расстройстве.

— А что ты взыграл? — обиделся Носов и встал с пола. — Чего лаешься? — огрызнулся он, хотя Антон Иванович в своем расстройстве не сказал ему ни единого бранного слова.

— Марьянка… Беременная баба… Ломы, ворочать заставил!

— Эх, мать пречистая богородица! — Носов полез под шапку пятерней. — Знато б было… Не акушерка же я, Антон.