— Верить ли мне ушам моим? Как передам я жестокие эти слова твоей матери, Дам? — вскричал Слуга.

— И остерегаю, тебя, милейший, от огласки, — словно не слыша вопроса отца, продолжал сын, — пойдешь в тюрьму за свое преступление. И на этом прощай, — отчеканил Дам и повернулся к отцу спиной.

Каких только похвал не возносят благоразумию, но далеко не всегда оно бережет нас от превратностей судьбы.

Потрясенный, покинул Слуга богатый дом и вернулся в свое бедное жилище. Собрался с духом и все, как есть, рассказал жене. Бедняжка беззвучно плачет, только плечи вздрагивают. «Зачем я, глупец, спросил твоего совета, женщина? Мы у разбитого корыта. А я вновь посрамлен и вновь не отмщен», — упрекает он несчастную жену свою.

Дам продал имущество и уехал, не сказав ни единого слова прощания. Старики остались одни. Но пробился луч счастья сквозь черные тучи горя. Вернулся с войны Зар. Хоть и без ноги, а живой. От казны положен ему пенсион, как ветерану–инвалиду, проливавшему кровь за царя. Пенсион да выручка от огорода, что возле дома, — вот и весь доход на троих. Можно жить скудно, но не тужить, если не поминать прошлого и не загадывать в будущее. Так проходит год, за ним другой. Зар по–прежнему в неведении. Однако, время уподобляет тайну сухому пороху, и страх ее обладателя растет.

— Послушай, жена! Кровный сын Дам отрекся от нас, а воспитанный нами Зар, хоть и чужой, но верен до конца. Он не посвящен в тайну, и, выходит, мы неблагодарно обманываем его. Разве не заслужил он знать правду? — обратился к жене Слуга.

— Право, не знаю, милый, — сказала она.

— Не лучше ли покаяться и очистить душу? — вновь подступает с вопросом муж.

— Решай сам, дорогой, — отвечает женщина, потупивши взгляд.

«Так как же быть? Открыться или нет? В чем меньше греха?» — вновь и вновь спрашивал себя Слуга и не находил ответа.

— Хасиды, — обратился раби Яков, цадик из города Божин, к своим верным почитателям, — на исходе этой субботы вы услышите историю из уст раби Меира — Ицхака, моего лучшего друга.

Меир — Ицхак, старый еврей с молодыми глазами и веселым взглядом расположился по правую руку от хозяина дома, раби Якова. У себя в Доброве цадик Меир — Ицхак за простоту и доброту пользовался безраздельной любовью своей паствы. Добровские хасиды считали его превосходным рассказчиком. Сейчас же он сидел напротив избалованной и разборчивой аудитории раби Якова и нимало не сомневался в предстоящем успехе.

— Начнем, пожалуй, — сказал гость.

— Одну минутку, — прервал гостя хозяин и обратился к своим хасидам, — имейте в виду, друзья, что раби Меир — Ицхак приготовил для нас сюрприз, и я, также, как и вы все, не знаю, что нам предстоит услышать. А сейчас прошу тебя, дорогой Меир — Ицхак, начинай!

Искушенный рассказчик привычным самоуверенным взглядом скользнул поверх голов нетерпеливой публики и начал свою повесть.

Двадцать лет назад жил у нас в Доброве молодой еврейский парень по имени Берл. И, представьте себе, был он по профессии вор. Да, да, вы не ослышались: вор. Разумеется, при таком роде занятий, хасидом он стать никак не мог, но любил я его ничуть не меньше, чем самых верных моих питомцев. За что любил, спросите? Ну, во–первых, Берл — еврей. Стало быть, семена святости брошены в почву его души от рождения. Так все мы, хасиды, думаем, не правда ли? Во–вторых, он слыл находчивым, веселым и верным парнем, а такие мне всегда нравились. А в-третьх, в-четвертых и так далее — то же, что и во–первых, ибо это — главное.

Задумал как–то Берл ни много ни мало — обокрасть церковь. Добыча вырисовывалась завидная: золоченые иконы, драгоценности всякие, ткани дорогие. Лишь бы хватило духу на такое дело, но Берлу храбрости не занимать. Собрал озорник своих верных и надежных друзей, и отправились добры молодцы пытать счастье.

Спустилась ночь. Берл расставил помощников вокруг церковной ограды, чтобы вели наблюдение и, в случае опасности, подали условный сигнал. Сам же мастер легко и ловко взобрался наверх, беззвучно открыл раму маленького окошка на стене и благополучно проник вовнутрь. Полдела сделано. Бесстрашный авантюрист перевел дух и стал дожидаться, когда глаза привыкнут с ночному полумраку, нарушаемому лишь пробивающимся сверху лунным светом. Наконец разглядел он золоченые иконы, дорогие, отделанные драгоценными камнями занавеси. А что в тех сундуках? Берл пошире раскрыл мешок. «Неужели я выбьюсь из нищеты? Неужели ненаглядная супруга моя и горячо любимые детки всегда будут сыты и одеты? Клянусь, пожертвую щедро на синагогу и, Бог даст, сменю профессию!»

Невозможно человеку знать и предчувствовать когда и откуда ждать беды. Внезапный скрип открывающейся двери прервал сладкие мечты. На пороге стоял со свечой церковный ночной сторож. Человек немолодой и недужный, но трезвого поведения, он известен был многолетней беспорочной службой. Берл остолбенел. Произошло непредвиденное, что смешало его планы и повергло в минутную растерянность. «Мое будущее — в моих руках!» — мелькнуло в голове доброго семьянина, и он молнией бросился в сторону того, кто мог разрушить чудный замысел. Молодость и быстрота одержали верх в короткой рукопашной схватке. Сторож лежал связанным по рукам и ногам. Караулившие снаружи надежные друзья правильно расценили шум наверху, как опасный поворот событий и, не сговариваясь, все, как один, бросились наутек и растворились в ночи. Иной раз по слабости характера, а не по обдуманному намерению совершаются предательства.

— Не вздумай поднять крик, — сказал Берл сторожу и решительно погрозил ему ножом.

— Меня не запугаешь, еврей, — прохрипел сторож.

— Давай, поделим добычу пополам. На что тебе эти идолы? — стал хитрить Берл, приноравливая мечты к новой реальности.

— Я веру свою не продаю. Это не идолы, а святые наши иконы. Я молюсь на них.

— Что толку тебе в них? Они немы, глухи и слепы. Как услышат они твои молитвы, гой? От того–то ты беден, несчастен и немощен.

— А ты кому молишься, еврей?