Мама тихонько хихикает, качает головой и слегка закатывает глаза. Так она делала всегда, когда сын удивлял ее своими недетскими вопросами.

— А где же еще мне быть?

— Я… так счастлив тебя видеть!..

Оливер пытается встать с дивана, но не может. Глянув вниз, замечает, что нижняя часть его тела вморожена в большой куб льда. Огонь в камине пылает ярко, от него идет жар, но лед не тает. Краешком глаза Оливер замечает, как что-то, или кто-то, шевельнулось возле огня. Повернул голову — никого. Кроме Джулианны. Она осталась неподвижной, но выражение ее лица изменилось.

Губы раздвинулись, обнажив черные десны и длинные желтые зубы, ряды смертоносных клыков.

— Джулианна?!

— Ты все испортил. Ты погубил мою жизнь. Думал, я просто спрячусь у себя в комнате и буду плакать? Нет, я хочу сделать тебе так же больно, как ты сделал мне. А потом я собираюсь забыть тебя. Да и кто ты такой, в конце-то концов? Ты не Оливер Баскомб. Ты сын Макса Баскомба, вот и все. И я не верю, что, прожив свою жизнь, ты этого не заметил.

Его грудь пронзает боль. Со стоном Оливер опускает глаза и видит, что рубашка разорвана чьими-то когтями. Из свежих ранок сочится кровь.

— Оливер!

Он поворачивается к матери и смущенно качает головой.

— Пей какао, — говорит она снисходительно. — Допивай.

Он снова качает головой, что-то бормочет, пытаясь отказаться, и, оглянувшись назад, видит, что Джулианна ушла. Огонь погас. На пустой камин падает снег. Снежинки шипят на угольях.

Вдруг кто-то стучит в окно, и Оливер удивленно оборачивается. Стекло раскалывается, но не рушится вниз. Вместо этого оно превращается в снег, буран врывается в салон и начинает кружиться по комнате. В комнате становится темно. Ни огня, ни абажура Гауди. Он ищет в темноте мать, но ее нигде нет.

И лед, который держал его, тоже исчез.

Он неуверенно поднимается на ноги, сгибаясь под порывами ворвавшегося в комнату ветра, и вглядывается через окно в темноту. В метель. Но видит не утес над Атлантическим океаном и не двор, в котором они с сестрой играли детьми.

За окном нет ничего, кроме песка.

А вдали стоит отец и смотрит на него. При виде отца Оливера охватывает ужас. Такого страха он не испытывал с раннего детства, когда, свернувшись под одеялом, с мокрыми от страха глазами, вслушивался в скрип веток за окном и ночные звуки старого дома.

Но в Максе Баскомбе что-то изменилось. Оливер ждет, что отец будет издеваться, орать, обвинять или гнать его, но даже издалека видит: отец делает нечто другое. Куда-то указывает. Потом складывает ладони рупором и что-то кричит своему единственному сыну. А потом их глаза встречаются, и Оливер видит: отец пытается что-то ему сказать. Но его слова теряются в буре, в снежных вихрях, которые мечутся в воздухе, не касаясь уходящих в бесконечность песчаных волн.

Отец начинает тонуть. Песок медленно поглощает его, но он словно ничего не замечает. Лишь продолжает что-то кричать Оливеру, боится за него, пытается о чем-то предупредить.

Под толщей песка движется нечто.

Оливер хочет подбежать к отцу, сказать, чтобы остерегался того, что ходит кругами под песком, будто акула под водой… Но крики отца словно приковывают его к месту.

Трясясь от ужаса, он начинает наконец понимать, что здесь, в этой темноте, он не один. Мать ушла. Джулианна ушла. Отец не может дотянуться до него.

Что-то касается его плеча, чьи-то пальцы, словно иголки, протыкают кожу, и его начинают разворачивать.

Врывающийся в окно снег — уже не снег, а песок. Песок наполняет его глаза, щиплет их.

Закрой глаза.

Он знает, что нужно закрыть глаза.

Но существо из темноты поворачивает его, чтобы он все увидел. И сам он тоже хочет посмотреть. Сонливость куда-то пропала.

— Оливер!

— Оливер!

Он проснулся, вытаращив глаза и глубоко, часто дыша, словно во сне ему не хватало воздуха. В темноте виднелась лишь какая-то закутанная в плащ фигура, склонившаяся над ним. Он слышал эхо ее голоса, звавшего его во сне. Но когда фигура протянула к нему руку, последние остатки сна испарились.

— Убирайся отсюда! — заорал он, перекатился через спинку дивана и с глухим звуком упал на деревянный пол. Сильно ударился локтем и, не обращая внимания на боль, стал на четвереньках отползать назад.