Котовский, исхудавший, воспаленный, не слезал с седла. Везде нужны были глаз и рука, и он скакал то к Евстигнеичу, расчищавшему дорогу железными метелками шрапнелей, то на самый фланг, где у пехотинцев намечалось, угрожающее положение, то появлялся в обозе, приказывая подтянуться и не создавать перебоев в снабжении снарядами.

С седла он наклонился к Зацепе, притянул его за гимнастерку к самому лицу. Голос сиплый, сорванный.

— Снаряды не бросаешь? Подвод хватает?

Подвод не хватало, но снарядные ящики пока бросать не приходилось.

— Людей припрягай, людей! — требовал комбриг.

— Люди уже не в силах, Григорь Иваныч.

— В силах! — возразил Котовский. — Ты просто не знаешь. И смотри, увидишь на телеге мешок, сундук какой-нибудь, сбрасывай без разговору. Харчи? На себе пусть тащат… Нам сейчас каждый снаряд дороже буханки.

И он ускакал.

Зацепе казалось, раненые и тифозные, закоченевшие к рассвету, уходили из жизни с сознанием, что своей смертью они облегчают живым задачу победить.

Хуже оказалось с лошадьми: лошадиная выносливость уступала человеческой. Комбриг был прав: Семен еще не знал меру силам человека, не имел случая в этом убедиться.

Юцевич поймал комбрига на ходу, замахав из окна телеграфным бланком срочного распоряжения, полученного из штадива. Котовский осадил коня, подъехал, и, пока читал, вчитывался, грудь его задержалась на полувздохе: сегодня с утра он был натянут как струна.

Конь шарахнулся, когда Котовский прянул с седла на землю.

Начальник штаба поспешил за комбригом в аппаратную. На его взгляд штадив, посылая такое распоряжение (а если прямо, то самый обыкновенный разнос), совершенно неправ, но, зная о натянутых отношениях комбрига с начальником дивизии, Юцевич все же считал, что следует войти в положение и тех, кто наверху: они тоже живые люди и все эти недели боев работают без роздыха — не мудрено и сорваться.

В аппаратной комбриг схватил связиста за плечо.

— Готов? Стучи: «У аппарата Котовский… Кто у аппарата?» (Оттуда простучали.) Кто у них там? Помначштадив? Стучи ему: «Что вы порете?» Да, да, так и стучи, как говорю! «Что вы порете? Вашего приказа я никогда но получал. Вы толком говорите, что хотите…»

Неожиданно навстречу аппарат застучал деловито и категорически — опытным ухом Юцевич уловил, что на том конце прямого провода находится кто-то из высших командиров. Так и оказалось: к аппарату подошел Якир.

Слушая расшифровку бесконечных точек и тире, Котовский, словно от жестокого оскорбления, стиснул зубы. Юцевич напрягся: сейчас сорвется!.. Нет, постоял, покачиваясь, взял себя в руки.

— Стучи: «Прошу принять к сведению, что у меня кавалерия на лошадях, а не на машинах. Лошади крайне переутомлены беспрерывными переходами. Половину лошадей уже ведут в поводу».

Якир: «Вчера вечером и ныне я два раза докладывал командующему и Реввоенсовету… Соседка справа выполняет задачу и требует поддержки; заявить себя совершенно вышедшими из строя не можем, а следовательно, нужно сделать что-то такое, чтобы при наличии имеющихся сил суметь хотя бы обороняться и не подводить соседей».

Котовский (отчаянно): «Противник кроет ураганным ружейным и пулеметным огнем при появлении отдельных всадников».

Якир: «За малейшее неисполнение приказания в первую очередь будет расстрелян командир и комиссар… Никакие заступничества во внимание приняты не будут… Товарищ Котовский пусть заразит бойцов своим духом. Пока все».

Аппарат умолк. Раскидав ногами клубок узкой телеграфной ленты, Котовский выскочил из комнаты и побежал к коню. Завидев комбрига, Черныш стал срывать с лошадиных морд торбы с овсом.

К середине следующего дня наметился перелом в сражении. Железное упорство пробивающихся частей остервенило противника. Казалось бы, обреченные люди никак не соглашались погибать, и жажда мести, крови, застарелая злоба придавали бою небывалое ожесточение.

Котовский продиктовал приказ:

«Предупредить части, что всякий отставший от своей части будет сочтен умышленно отставшим с целью грабежа и будет расстреляй на месте».

Отбиваться приходилось отовсюду, но главное свершалось впереди, где работало хозяйство Евстигнеича. Старый фейерверкер уже не махал своим платочком, а сам припал к орудию и мастерски наводил по целям.

— Гриша! — завопил он, впервые называя комбрига по имени. — Ты что же делаешь? Снаряды подавай!

Старик показал на густые цепи сытой белогвардейской конницы, готовившейся к кровожадному штурму.

— Замолчим — сомнут! Костей не соберем!

Высматривая из-под ладони, Котовский кусал губы. Батарея работала, точно чудовищная молотилка: отвесный град шрапнелей разметывал сбивающиеся цепи врага. Но беда, если орудия сядут на голодный паек, а то и замолкнут.

— Гриша!.. — стонал старик. — Богом молю!