Семен потемнел, словно спаленный внутренним огнем. Глаза его теперь казались черными, хотя всегда были карими, и покойная Фрося ласково звала его «светлоглазкой». Он низко надвигал фуражку, не позволяя заглянуть себе под козырек и увидеть, какая боль сидит в его душе. Отрешившись от всего, что не имело отношения к войне, что мешало бы ему воевать, он жил одною ненавистью и бывал страшен в боях, плача от неизбывной ярости.

Первую улыбку на его лице Ольга Петровна увидела, когда он раздевал замызганного Кольку. Она поняла, что Семен больным открытым местом в своей израненной душе припал к живому и находит в этом пусть небольшое, но желанное облегчение.

Для поездки к Котовскому запрягли тележку с плетеным коробом, набросали сена. Запрягал Герасим Петрович.

Когда в короб, приминая сено, уселась принаряженная Настя, старик склонил голову набок, умильно распустил морщинки.

— Ах, Сем, я и свадьбу вам отгрохаю! Сам за все возьмусь. Вот увидишь!

— Ладно тебе! — грубовато отмахнулся Семен, разбирая вожжи и оглядываясь, все ли в порядке. Встреча с комбригом мучила его неизвестностью: а ну примется пушить?

Затрусил конь, набирая размашистый ход, забренчало подвязанное ведро. Совсем домашний, семейный выезд. Настя натягивала платок, закрывая лицо от солнца.

В селе Медном, где находился полевой штаб бригады, Зацепа остановил подводу и передал вожжи Насте. Оглядел себя, застегнулся и поправил фуражку.

В штаб он вошел затянутым, словно военная форма делала его неуязвимым. Он никогда не робел перед начальством, но авторитет комбрига, да и предстоящий разговор требовали, чтобы выглядел он, как положено.

Волновался Семен напрасно. Вчера из Тамбова пришло наконец долгожданное сообщение: Ольга Петровна родила двух девочек. Григорий Иванович был счастливо обескуражен (все-таки двойня — вот не ждали, не гадали!). В том, что вместо ожидаемого сына родились дочери, девочки (сразу целая семья!), он находил неизведанное удовлетворение и, с трудом сдерживая улыбку, вертел головой, блестел глазами.

— А что? Мальчишки, говорят, к войне, девчонки — к миру. Нормально!

Строго взяв под козырек, Зацепа стал докладывать о прибытии, но комбриг, с непривычно расстегнутым воротом, весь какой-то нараспашку, вылез из-за стола, обнял его, и они молча, лбом ко лбу, замерли. Не снимая рук с плеч Зацепы, комбриг отодвинул его и заглянул в глаза.

— Здесь она? Зови.

Семен показался на крыльце. «Пошли», — мотнул он Насте головой.

Проникаясь волнением, Настя на ходу обирала соломинки, поправляла пышные, с напуском в плечах рукавчики. Платок она спустила, волосы пригладила на обе стороны.

— Ну-у… Семен! — пропел комбриг и в восхищенном изумлении расставил руки. — Кра-савицу сыскал! Молодец.

Семен кашлянул, переступил.

Так, с расставленными руками, точно собираясь заключить невесту в объятия, Григорий Иванович подошел ближе. Настя ойкнула и закрылась концами платка. Комбриг повернулся к Зацепе.

— А помнишь, оставаться не хотел? Ух, зверь! Еще поругаться с тобой пришлось.

— Ладно старое-то вспоминать, — укорил его Борисов.

— Бригада гордится тобой, Семен! — с чувством сказал Котовский и сжал кулак.

Без привычки к похвалам переварить слова комбрига было трудно. Зацепа опустил глаза, стоял покаянно, точно в чем-то виноватый. Котовский наговорил Зацепе столько сердечного, что Настя совсем застеснялась, незаметно взяла жениха за руку, крепко сжала и уже не отпускала. Так, рука в руке, они и вышли из штаба.

Комбриг лег на подоконник животом и смотрел на молодых, кивал им из окна и улыбался до тех пор, пока не забренчало ведро.

— Ах, черти-девки, а? Что с нашим братом делают! — он отвлеченно улыбался и словно прислушивался к своим словам. — А мужик-то… лев!., орел!

Вздохнул и еще раз выглянул в окно.

Поздней ночью к темному миловановскому дому, крадучись, пробрался человек, озираясь, приник к стене, затем тихонько стукнул в окно. Зашлепали шаги, тихий женский голос спросил:

— Кто там?

Вместо ответа человек прижал к стеклу растопыренную ладонь.

— Господи!.. Сынок!.. — простонала Милованиха и кинулась в сени отворять.

В темноте она припала к нему, замерла.

— Тихо, тихо, — басил Шурка. — В избу пошли.

Завесили окна, зажгли лампу. Отец сидел босиком, в одном исподнем, ногой чесал ногу. Шурка жадно рвал зубами мясо, жмурился, присаливал — оголодал в лесу.

— Сынок, да вас не кормят, что ли? — не выдержала мать.

Перестав жевать, с оттопыренной щекой, Шурка тяжело посмотрел на нее, ничего не сказал. От страха мать положила ладонь на губы, но на Шурку смотрела жалостливо, со слезой. В лесу он пропах дымом, оброс грязью, волос посекся. Даже постарел как будто…