Шрифт:
«Пал Иваныч!»
А они бегут, бегут… Потом стали. Я им:
«Пожалуйте кушать».
Потом говорю:
«Чмель».
Вижу: нюх-нюх, понюхали. Конечно, нынче — муха, завтра — муха, надоест. Да…
«Чмель», — говорю.
А они действительно нюхают. После того стали кушать.
— И теперь спит? — спросил Цветков.
— Почивают-с.
Забужский уважал и любил Павла Ивановича не меньше Цветкова.
Правда, он познакомился с ним недавно и ничего не знал о его прошлом, кроме того только, что когда-то Павел Иванович был старый знакомый Цветкова и знал его жену.
Он понимал, конечно, что Павел Иванович, директор гимназии, и Павел Иванович, паук, две — вещи совершенно разные. Но это ничего не значило.
Когда Цветкова не было дома, он проделывал перед Павлом Ивановичем то же самое, что и перед Цветковым.
Только он относился к Павлу Ивановичу более почтительно.
Он называл его «ваше превосходительство»…
Это, однако, не мешало ему, например, не стоять на вытяжку перед Павлом Ивановичем или разговаривая с ним сидеть на табурете, держа между ногами половую щетку.
Ему, кажется, даже было приятно, что Павел Иванович такой невзыскательный господин.
Он говорил про него:
— Они добрые, они не осудят.
И вот, бывало, сядет Забужский на табурет среди комнаты, заложит ногу за ногу и говорить:
— Эх, ваше превосходительство, сами посудите, почему я иногда не могу спать? Первое, что их благородие жалко, а второе, изволите видеть, дома у меня отец, мать…
Он взглядывает на Павла Ивановича и ему кажется, что Павел Иванович слушает его очень внимательно.
Ему даже чудится его голос:
— Терпи, брат Забужский…
— Я-с и то, ваше превосходительство, терплю… Только вы сами человек рассудительный и понимающий про человечество. А как убьют?
— Это кого? — спрашивает Павел Иванович, — тебя или капитана?
— Да и их и меня… Дети у них, изволите видеть, Вася, Коля да Петя, жена опять же, Марья Петровна… Конечно, сами вы человек не военный, вы генерал светский-с, а все-таки возьмите в толк, ваше превосходительство, ведь жалко?
— Гм, — говорить Павел Иванович. — На то война. Молись Богу, Забужский.
— Я и то молюсь.
— Молись лучше.
Однажды во время этих разговоров Забужскому пришла в голову такая мысль:
«А что если убьют Павла Ивановича»…
И ему стало жутко и холодно.
— Пал Иваныч! А что ежели, помилуй, Бог, вас убьют?
Лицо у него вытянулось и побледнело. Только теперь он понял, как дорог ему Павел Иванович. Что они тогда, правда, станут делать с барином…
Тогда они уж совсем останутся одни…
Когда он в ту ночь после ужина сталь на молитву, сложив молитвенно руки по католическому обычаю, прочитал вечернюю молитву, мало понимая её смысл, и потом уже от себя прибавил, опустившись на колени: «Матка Божска, змилуйся над паном и мною бедным хлопчиком», вслед затем он прошептал тихо:
— И над Пал Иванычем.
И распростерся ниц на полу…
III
У Цветкова, большего любителя оружия, на стене над кроватью висело несколько старых военных винтовок: берданка, шаспо, пибоди, магазинный винчестер.
Тут же на полочке лежали патроны к ним, по три, по четыре штуки каждого типа.
А берданочных патронов было несколько пачек… Они попали к Цветкову прямо из мастерских. Он даже не развязал пачек. Так они и лежали тут с краю полочки грудкой в своих синих бумажках, в каждой пачке по пяти штук, перевязанные сверх бумажки крест на крест веревочкой.
В тот день была сильная пальба.
Когда разрывались снаряды далеко от места их разрушительного действия, из окон вылетали стекла. Звенел, казалось, самый воздух, стонал и охал.
«Матка Божска» не спасла Павла Ивановича… Холодно и строго смотрела она из темного киота на Забужского. Забужский стоя у кровати Цветкова, поставив одну ногу коленкой на край кровати, он брал с полочки, где лежали патроны, синие пачки одну за другой и совал их в карман.
Один карман у него уже был полон. Должно быть, Забужский не очень церемонился с пачками или очень торопился. Он совал их как попало: на пачке, поместившейся в кармане сверху других, синяя обложка оборвалась, и между разодранными краями бумажки тускло поблескивали заплечики патронов.