— Румыны уже на окраине города, — прозвучал чей-то голос за длинным зеленым столом. — Что поделаешь…

— Как это, что поделаешь? — отозвался пожилой буквоотливщик. — Перво-наперво нас обезоружили, ну а белым… — И он ударил кулаком по столу.

Два человека встали и подошли к Эгето. Их лица были угрюмы.

— Что нового в В.? — спросил один.

Эгето опустил голову.

— Что нового? — проговорил он глухо. — Об этом вы у товарища Пейдла спросите да на улице Тарнок и на улице Дороттья.

— Но румыны… что поделаешь… — вновь прозвучал тот же голос.

— А почему у полицейских оружие? Откуда оно у них? — спросил буквоотливщик. — Контрреволюционные собаки!

Воцарилась глубокая тишина.

— Хватит большевистской болтовни! — вдруг окрысился толстый технорук. — Вот что принесла нам эта болтовня… — Он встал, за ним поднялись еще двое.

— Коллеги, — примирительно сказал сухопарый метранпаж, — не будем заниматься политикой в такое смутное время…

Заявление это сперва было встречено молчанием; все, кто был в комнате и слышал его слова, словно онемели, но через миг поднялся оглушительный рев, люди кричали, их лица побагровели.

— Вот как! — взвился над ревом насмешливый голос Эгето. — Вот как! Скажите-ка это белым!

— Пошли, — буркнул толстый технорук. Он и еще два человека направились к выходу. На несколько секунд они задержались возле группы мужчин, собравшихся вокруг Эгето, и посмотрели на них в упор. Нависла такая напряженная, грозная тишина, что каждый чувствовал: что-то сейчас произойдет. На лбу толстого технорука вздулись вены.

— Убийцы, — прошипел он и сплюнул.

В то же мгновение наборщик Надь размахнулся, прозвучала звонкая пощечина. Технорук взвыл и схватился за стул, на его багровой от прилившей крови физиономии четко выделялся белый след пощечины. Несколько мужчин тут же рванулись вперед и встали между ними; секунда — и трое уже крепко держали наборщика, а трое других — толстого технорука, хрипящего и скрежещущего зубами от бешенства. Потом обоих отпустили, и толстяк со своими приятелями пошел к выходу. Но в дверях он обернулся и посмотрел на оставшихся налитыми кровью глазами.

— Вот вам и рабочее единство! — иронически заметил сухопарый метранпаж, державшийся особняком.

— С предателями? — спросил буквоотливщик.

Метранпаж промолчал.

В это время вошел комендант дома. Он посмотрел на стол и на стулья, стоявшие в беспорядке, но на людей взглянуть не решался.

— Прошу вас, товарищи, — заговорил он негромко, — прошу вас, освободите зал. Нам следует избегать любой провокации… — добавил он виновато.

— А вы позвоните Пейдлу, — тотчас раздался чей-то насмешливый голос.

— Нас уже из собственного профсоюза выгоняют! — проговорил старый буквоотливщик, и усы его воинственно ощетинились. — Вот до чего мы дожили!

— Позор! — воскликнул Надь.

Комендант развел руками и вышел. В читальном зале наступила тишина. Несколько человек уселись за зеленый стол и принялись демонстративно читать газеты. Два шахматиста с очень мрачными лицами продолжали прерванную партию. Два других шахматиста некоторое время слонялись из угла в угол, затем, что-то пробормотав, не прощаясь и не глядя на других, выскользнули за дверь.

— По крайней мере воздух стал чище, — сказал старый буквоотливщик.

Сидевшие за столом переглянулись. Кто-то засмеялся, но смех этот был невеселый.

— Ушли пятеро, — после длительного молчания констатировал Надь и с горечью засмеялся. — Скатертью дорога! А восемь работяг остались.

— Пролетарское большинство… — добавил Эгето. Он сказал это совсем просто, без всякого пафоса.

Со стен, выкрашенных в темный цвет, на людей взирали портреты прежних председателей и секретарей этого старейшего венгерского профсоюза.

Было уже далеко за шесть вечера, когда Ференц Эгето и Берталан Надь покинули здание профсоюза и вышли на улицу. Эгето страшно устал, глаза его горели от бессонницы. Больше всего на свете ему хотелось сейчас лечь и долго, очень долго спать. Кромка неба на западе сделалась багряной, солнце ушло за будайские горы и посылало оттуда последние лучи, но сумерки еще не спустились. Был час ослепительного солнечного заката, который в этом большом городе бывал еще красивей, чем восход, чем занимающаяся заря. Солнечный закат… На бульварах полным-полно гуляющей публики, террасы кафе, декорированные искусственными пальмами, до отказа набиты посетителями: толстые дядюшки в люстриновых пиджаках, украшенных часовой цепочкой, и в панамах и тетушки мещанского обличья в широкополых шляпах, увитых цветами черешни, пили суррогатный кофе и поглощали неисчислимое количество воды, которую официант неутомимо подносил им.

Демонстрантов теперь уже не было видно. Не более часа на улице будет еще светло, а потом на город спустится вечер, и с ним придет время закрытия всех заведений. Улицы опустеют; угаснет день, и в наступившей тьме сольется с вечностью воспоминание об этом летнем воскресенье.

Части румынской армии, как стало известно из достоверных источников, достигли окраины города, где их встретила с поднятым белым флагом машина военного министра Хаубриха и бургомистра Харрера; командующий румынской армией заявил, что не имеет приказа о вступлении в Будапешт. В конце шоссе, ведущего из Юллё, румынское командование облюбовало для своих частей кавалерийскую казарму; прошел слух, что даже в том случае, если кто-либо из офицеров румынской армии и войдет в город, то посещение это надлежит расценивать лишь как визит гостя.