— Это я, тетушка Йолан, — сказал он. И лишь затворив за собой дверь кухни, добавил голосом, в котором сквозила смертельная усталость: — Не пугайтесь! Возможно, день или два мне придется ночевать у вас.

— Эти вареники совсем посинели с полудня! — заявил курносый мальчуган, голодными глазами глядя в тарелку, но к еде тем не менее не прикасаясь.

— Не дури, — отозвалась худощавая старуха, мельком взглянув на стоявшую перед мальчиком тарелку с варениками, которые действительно потемнели за день и были сейчас какого-то серовато-синего цвета и чуть потрескавшиеся. — Ешь! Желудку безразлично, какого цвета ужин. А эти вареники, кстати, не синие, а желтые, просто они из картофельной муки приготовлены.

— С виду синие, — не сдавался мальчик. — Я цвета различаю. Ух, какие скучные эти вареники! Тебе тоже скучно от них, ты уж мне не говори! Теперь давай сочинять, а то я не стану есть.

— Что же нам сочинить? — проворчала старуха.

На ней было темное ситцевое платье и передник в крапинку. Ее тонкий красноватый нос с горбинкой нависал над верхней губой, пучок седых волос прочно пристроился на самой макушке, а в небольших прищуренных глазках таилось какое-то светлое благодушие.

— У тебя уж наверняка припасено что-нибудь очень занятное, — продолжала она, — и ты хочешь передо мной козырнуть.

— У меня ничего нет, — с хитрецой возразил мальчик.

В эту игру они оба — бабушка, вдова Кароя Дубака, и ее внук — играли уже много месяцев. Забава началась в конце мая, когда одиннадцатилетний мальчуган Лайошка Дубак, или Лайош Дубак младший, выздоравливая после плеврита, прочитал все имевшиеся в доме книги — от сказок Гауфа до «Календаря сокровищ», приложения к газете «Будапешта хирлап» за 1918 год; малыш осилил даже политическую брошюру, изданную в 1916 году и носящую название: «Чего желают национально-демократическая партия и Вилмош Важони?» Мальчугана, еще не встававшего с кровати, одолевала невыносимая скука, и он часто хныкал. Об его отце, рядовом, сражавшемся где-то на итальянском фронте, вот уже почти год, с момента капитуляции, не было никаких вестей. Мать мальчика, госпожа Лайош Дубак, работавшая кассиршей в булочной на улице Вешелени, уходила из дому в шесть утра и возвращалась лишь поздно вечером. Старуха тоже нередко оставляла его одного, забегая домой только на короткое время в полдень; все чаще и чаще она уходила то в один, то в другой из соседних домов постирать или сделать уборку. Мальчуган, предоставленный самому себе, целыми днями лежал в постели, устремив глаза в потолок, и размышлял о чем-то своем. Когда у старухи, неразговорчивой по натуре, не бывало уборки или стирки, она, разумеется, весь день проводила с внуком: штопала одежду в комнате или стряпала обед в кухне; прерывая стряпню, она то и дело наведывалась в комнату, чтобы ответить на какой-либо неотложный и странный вопрос мальчугана. Это было в один из дней на исходе мая; старуха сидела в комнате, склонившись над штопкой, когда внук ее вдруг уселся в кровати и каким-то монотонным, внушающим ужас голосом стал говорить на память второй абзац речи, которую он прочитал в брошюре и которую депутат парламента Вилмош Важони произнес 23 октября 1913 года по вопросу об избирательном праве национальных меньшинств.

Бабушка, ошеломленная, некоторое время молчала, и длинный нос ее как-то чудно двигался над губой.

— Ты что, рехнулся? — спросила она наконец.

Мальчик смотрел на нее, не мигая.

— Мне очень скучно, — сказал он тихо.

— Так высунь в окошко нос! — разозлилась старуха и вышла из комнаты, чтобы взглянуть на суп. Она и в кухне продолжала негодовать. Когда же она возвратилась в комнату, мальчик навзничь лежал на постели, устремив неподвижный взгляд в потолок.

— Ну? — осведомилась старуха.

— То, что ты предлагаешь, свинство, — проговорил Лайошка, слегка скосив глаза на свой нос. Затем поглядел на бабушку и начал: — «Политика венгерского правительства по национальному вопросу чревата…»

— Хватит! — в сердцах крикнула старуха. — Ты сведешь меня с ума! — Ее длинный нос как-то подозрительно зашевелился.

— Что такое «чревата»? — спросил мальчик.

— Это не наше дело, — ответила старуха. — Я сейчас же сожгу эту чушь.

Оба замолчали.

— Может, ты сама не знаешь, а? — немного погодя полюбопытствовал мальчик. — Ну что ж, пускай я буду скучать.

— Я бедная женщина, — сурово сказала старуха. — Мне не до этого!

— Расскажи лучше сказку, — попросил мальчик.

— Черт бы тебя побрал! — не удержалась от брани старуха. — Этакий верзила, одиннадцать лет стукнуло, а ты ему сказку подавай! Я сочинять не мастерица, а сказки — выдумка.

— Да ты попробуй!

— Трудно, — созналась старуха, раскаявшись вдруг в своей горячности. — Лучше я расскажу тебе, какие красивые дамастовые скатерти я стирала до венгерской коммуны у их сиятельств господ Краснаи.

— Нет, не хочу, я все это знаю! И про дедушку не рассказывай, и про заражение крови не надо.

Тут старуха обиделась. Она уселась на стул и, не глядя на внука, усердно занялась чулком.

— Какой дырявый чулок! — заметил мальчик.

Старуха не удостоила его ответом.

— Ты хочешь, чтобы я умер? — продолжал провоцировать ее Лайошка. — Ну, не сердись на меня.

— Что бы мне, к примеру, такое сочинить? — внезапно сказала старуха, не выдержав столь мощного натиска.

Мальчик задумался.

— К примеру, — сказал он наконец в раздумье, — как жил-был бедный-пребедный король и как пошел он бродить по свету.

— Бедных королей не бывает! — не допускающим возражения тоном перебила его старуха.

— Почему не бывает?

— Не знаю. Но не бывает.

— Но это же не настоящий, а выдуманный король! Как ты не понимаешь?

— Бедного короля даже выдуманного не бывает! — упорствовала старуха.

Мальчик, озадаченный, смотрел на нее, широко раскрыв глаза.

— Ладно! — в конце концов уступил он. — Жил-был бедный-пребедный человек и пошел он бродить по свету. Так хорошо?