Англичанин соболезнующе покачал головой и ушел.

Больше Баранову с ним разговаривать не удалось. От жары, рыбы и качки Баранов пролежал до самого Ташкента.

За Ташкентом сели в жесткий вагон. В мягком слишком жарко и слишком много клопов, говорят.

Эта желтая страна, эти глиняные стены, арабские надписи на песчаного цвета вагонах, летучая пыль, кисло-сладкие гранаты, свирепые клопы, которые, чтобы спутать информацию, появляются и в жестких вагонах, эти пестрые халаты, выжженные виноградники и арыки — это Восток.

— Мы русские отсюда, мы его понимаем. Англичане его никогда не удержат, они не умеют его любить, — и от таких мыслей Баранов чувствовал себя увереннее.

— Жаль только, что Керзона своего потерял, я бы ему расписал восточную политику.

Керзона Баранов потерял в Ташкенте. Тот пересел с поезда на поезд и уехал в Мерв. (Баранов слышал как он носильщику билет заказывал). В Ташкенте Керзон был одет в легкий верховой костюм и желтые гетры. Через плечо у него висел черный термос на желтом ремне.

— Фу, какое несоответствие, а еще инглишмэн, это ведь не лучше зеленых носок при красном галстуке.

Но от этого англичанин сделался ему еще дороже и он с большим сожаленьем задержался в Ташкенте на три дня. Что поделаешь, — начальство.

— А впрочем ничего. Может в Мерве встретимся, а может и дальше, недаром он всадником облачился.

И хотелось встретиться и попробовать силы.

Теперь в рассказе есть двадцатилетний романтик и есть Керзон, а сам рассказ идет все глубже на восток. Все в наличности, не хватает лишь русских чайников в афганской обстановке. Но пока рассказ касается только внешней политики и ее сотрудников, чайники в нем появиться не могут, как к политике не относящиеся.

Первый такой чайник появился на ковре афганского пограничного полковника в Чилдухторане. Он был красный с синими цветами.

Впрочем он не принадлежал к чайникам, играющим такую большую роль в этом восточном рассказе. Но одиночке они, вероятно, были на него похожи, но от большого своего количества они спрессовались в небольшую бумажку, отпечатанную на «Ундервуде», и, потеряв свою вещественность, ездят в портфелях сотрудников Наркомвнешторга.

Итак у полковника на ковре стоит чайник.

Баранов маленькими глотками пьет слишком сладкий и слишком горячий, зеленый чай. Трудно пить: горячая чашка— без ручки и с ложечки нельзя — она с дырочками.

Афганцы тоже молчат, потому что все приятное и вежливое уже сказано.

Полковник, толстый и медный, в линялом синем мундире и тонких белых штанах сидит на корточках, полузакрыв глаза.

— Скоро ли выпустят?

— Полковник очень сожалеет — говорит рябой переводчик, — у него нет верховых лошадей. Полковник хочет думать, что до Герата вы хорошо доедете и на вьючных — здесь близко.

— Эх, седел в Ташкенте не купили, — вздыхает Костиков. Баранов пожимает плечами, а переводчик продолжает:

— Русский мушир вчера поехал в Герат. Тоже поехал на вьючной. Он хороший наездник и большой мушир. Он дал полковнику бутылку.

Из рук в руки кругом по ковру передается термос. Термос черный на желтом ремне.

Баранов улыбается (уж я осторожнее тебя, Керзона, буду) и говорит:

— Спроси у полковника-саиба откуда этот русский мушир приехал.

— Полковник говорит, что русский мушир приехал из Тахтабазара и что это хорошая бутылка. В ней чай остается горячим пока его не выпьешь. Полковник еще говорит, что он больной. Даже чай из этой бутылки не согревает его, когда ему холодно, — и спрашивает: нет ли у вас хины.

— Хины? Костиков, она у вас хранится, достаньте пожалуйста.

Часов шесть караван уже идет без остановки.

На вьючном седле навязана подушка, а сверху одеяло. Высоко выходит, и без стремян очень неустойчиво. Вместо уздечки недоуздок, вместо повода тяжелая цепь с железным приколышем на конце. А конь подозрительный: беспричинно ржет и фыркает. От времени до времени пробует укусить ближайшую вьючную. Черт его этой цепью удержит, если он развеселится.

— О ногах лучше не думать, тогда не слышно, как они болят. Буду думать о Керзоне. Итак в Кушке он не был. Значит избегал Кушкинскую погранохрану. Как же он там проскочил, там, ведь, тоже пост есть. А главное что он сейчас делает? (Будет ли нападение).

Но голова наливается оловом, как и ноги. Баранов ерзает, чтоб хоть немного переменить положение, — не легче.

А дорога идет вправо, все выше и выше и все темнее, — уже вечер.

Впереди поет каракеш. Уже давно поет и, вероятно, не скоро кончит. Качается в темноте длинная песня, и темнота качается. А ног не слышно, только в коленях, медленно пульсируя, ворочаются клинья.

— Скоро ли конец, силы нет никакой дольше терпеть.

— Вот, кажется, доехали, — это Хаджи Мелал. — Но темная масса оказалась каменной грядой. Повернули налево, потом опять направо.