Так как ей было между семьюдесятью и восьмьюдесятью — и каждый год ее возраста явственно читался на лице, — я понял, что душой она не кривит. Мисс Коулман представлялась той еще штучкой. Если нам действительно хотелось вытянуть из нее сведения, то нужно было позволить ей рассказать все самой: пытаться принудить ее к чему-либо стало бы пустой тратой времени. Мы уже видели, какая участь постигла Сиднея.

Она начала с чего-то вроде отвлеченной преамбулы:

— Все тут моя собственность; дядя оставил, покойный Джордж Генри Джобсон… его на Хаммерсмитском кладбище похоронили, там, через дорогу… и он оставил все мне. Здесь один из лучших пригородных участков для застройки, его цена каждый год растет, я его еще лет двадцать сдавать не буду, пока мне втрое, а то и вчетверо больше не дадут; ежели вы сюда поэтому явились, а ко мне многие так вот наведываются, то можете даже не беспокоиться. А щиты пускай себе стоят, чтоб люди знали — земля сдается… хотя, как я сказала, ничего строить на ней двадцать лет не позволю: потом она пойдет только под дорогие особняки, какие теперь на Гроувенор-сквер стоят, а не всякие там лавки с пабами и уж точно не ваши лачуги. Я тут живу и за землицей своей присматриваю… а что до дома напротив, так я его сдавать никогда не хотела и не сдавала, пока однажды утром, с месяц назад, не получила письмо. Можете на него взглянуть, ежели пожелаете.

Покопавшись в отнюдь не маленьком кармане у пояса — таком, что, не приподняв юбку, до дна не доберешься — она протянула мне замызганный конверт. На нем неловкой рукой было выведено: «Мисс Луизе Коулман, вилла Рододендроны, Вьюнковая аллея, парк Высокие дубы, Вест-Кенсингтон». Мне подумалось, что если отправитель не решил вдруг пошутить или у него не разыгралось воображение и это был настоящий адрес нашей хозяйки, то имя все же что-то значит [11] .

Само письмо было написано тем же неровным, безликим почерком; если бы меня попросили поделиться мыслями по этому поводу, я бы ответил, что над ним корпела служанка, так как стиль и грамотность послания вполне соответствовали его каллиграфии:

«Ниже подписавшися будит примного обязан, если мисс Коулман здаст ему пустой дом. Не знаю, сколько он стоит, но шлю пятьдесят фунтов. Если мало, пришлю есче. Ответ шлите по адресу — Мохамеду эль-Керу, Почтамт, Слайго-стрит, Лондон».

Отправитель, спору нет, изъявлял свое желание снять дом крайне необычным образом. Когда я передал письмо Лессинхэму, его, кажется, тоже посетила подобная мысль.

— Любопытное письмо, мисс Коулман.

— И я так решила — особенно когда внутри обнаружила деньги. Пять бумажек по десять фунтов, прямо так, в конверте, а само письмо даже без штемпеля. Ежели б меня спросили, сколько я хочу за аренду, я б сказала, самое большее фунтов двадцать… знаете ли, только пускай это останется промеж нами, дом надо хорошенько отделать, а до той поры в нем жить едва ли возможно.

Я успел убедиться в истинности этого замечания гораздо раньше честного признания домовладелицы.

— Ладно, думаю, он сам виноват. Я б могла оставить все деньги себе, а ему отослать расписку за три месяца. И некоторые так бы и поступили, но я не из них и становиться такой не намерена. Поэтому я отправила этому господину — имя его мне в жизнь не выговорить, да и не нужно мне это — договор на год.

Мисс Коулман замолчала, разглаживая фартук на коленях и раздумывая о чем-то.

— Ну, мой ответ должен был дойти до этого господина вроде как в четверг утром… отослала-то я его в среду вечером, а в четверг, после завтрака, собралась пойти в дом и посмотреть, можно ли там вообще хоть что-то сделать: в окнах-то почитай ни одного целого стекла не осталось, — и вдруг прям так и села. На улицу гляжу и, ей-Богу, вижу, что жилец-то въехал… по меньшей мере, он уже был там, а я и переезда-то никакого не видала, честное слово… понятия не имею, как он внутрь без ключа попал, разве что посередь ночи в окошко залез… на Библии готова присягнуть, что в доме никого не было, когда я спать ложилась… а тут вдруг штора в гостиной висит, к тому ж с той поры всегда опущенная — редко-редко поднимается.

«Надо же, — про себя думаю, — экий нахал… с чего это он заехал в дом, до того как разрешение от меня получил? Может, считает, что я слова против сказать не посмею, а как по мне, хоть с пятьюдесятью фунтами, хоть без них, я так просто это ему не спущу». Значит, чепец я на голову натянула, дорогу перешла, в дверь тарабаню.

Ну, с той поры повидала я всяких, что в двери колотятся, ох, повидала, доныне не пойму, как им не надоедает: иные по часу стучаться могут… однако ж я первая согрешила. Колочу в дверь, колочу, колочу без устали, но толку никакого, все равно что по могильному камню настукивать. Я к окну и там тарабаню — опять впустую. Дом обошла, стучусь в заднюю дверь… кажись, никто и ухом не ведет. Тут я себе говорю: «Стало быть, что есть у меня жилец, что нету — все едино; но с дома я теперь глаз не спущу, а когда он появится, постараюсь, чтоб не ушел, пока я ему не скажу пару ласковых».

Вот я домой вернулась и, как обещала, весь день просидела, глядя на дом, но ни души не увидела. Назавтра, то бишь в пятницу, я встала в пять утра проверить, не пошел ли дождь, потому как надумала прогуляться, ежели погода будет славная, однако ж гляжу, жилец мой по улице идет. Весь вроде как бурым одеялом обмотанный — голову им покрыл, вокруг тела обернул; слыхала я, что арабы такую одежду носят, да и самой доводилось встречать их в Вест-Бромтоне [12] на ярмарке. Денек выдался ясный, видала я его, прям как вас: чуть не сломя голову по улице несся, у дома через дорогу остановился, переднюю дверь открыл и внутрь зашел.

«Ага, — думаю, — вот и ты. Ладно, мистер араб или кто ты там есть, я уж позабочусь, чтоб ты опять не ускользнул, со мной не переговорив. Я тебе докажу, что у домовладелиц прав не меньше, чем у любых других христиан в этой стране, а ваши обычаи меня не касаются». Так я опять весь день сидела и следила, чтоб он из дому не вышел, а он и не выходил, и между семью и восьмью часами я сама пошла и постучалась к нему в дверь, потому как решила, что чем раньше, тем лучше.

Можете не верить, но меня продолжали не замечать, будто и на земле меня нету. Вот я колочу, колочу, уже рука болит, раз двадцать, надо признаться, стукнула… пошла к задней двери, уже там тарабаню, а все как об стенку горох. Я было начала думать, что меня за пустое место держат, и ладно бы кто, а то какой-то грязный чужеземец, что в ночной рубахе по улицам разгуливает; прям из себя выходить начала.

И опять я отправилась к переднему крыльцу, теперь уже в окно наколачиваю — все костяшки отбила — и кричу: «Я мисс Луиза Коулман, хозяйка этого дома, и вам меня не провести: я видала, как вы вошли, знаю, что вы дома, и ежели вы немедленно мне не откроете и со мной не поговорите, я полицию позову».

Как вдруг, когда я того не ждала и со всей мочи колотила по окну, штора как поднимется, за ней рама вверх пошла, а из-за нее урод, да такой, о каких я слыхом не слыхивала, не то что видывала, голову прямо перед моим лицом как выставит: ну просто бабуин кошмарный, а не человек. Я дернулась, о заборчик позади запнулась и вверх тормашками полетела. А чудище как завопит, вроде по-английски да еще таким голосищем, что мне во сне не снился, совсем как ржавый паровоз: «Прочь! Прочь! Не хочу тебя видеть! Не ходи сюда — никогда! Получила свои пятьдесят фунтов… получила деньги… хватит тебе… тебе больше ничего не надо! Не приходи сюда!.. никогда!.. ни за что!.. или пожалеешь!.. Прочь!»