На берегу оживление. Авдотьевцы свели животных по некрутому взвозу к реке, поили их. Грудастый приемщик стоял у сходней, вертел перед собой смятый список. На одну сторону тетрадного листа фамилии не уместились и по другой тянулись длинным столбцом.

Принаряженный парторг крутился возле приемщика, поглядывал на приколоченный лозунг: красные буквы горели холодным немым огнем. В списке под номером один значился Найденов. Горислава подвела на поводу к трапу свою полутораведерницу-послушницу. Льняная веревка была наброшена на шею Красотке петлей. Корова недоумевала — к чему холодящая шею сырая веревка. Терентий Кузьмич проворчал:

— Надо бы за рога привязать. Не комолая ведь корова.

— Какая разница, — возразила жена. — Все равно веревку — домой, корову — долой.

Найденов подошел к парторгу, шепнул:

— Давай снимем лозунг. Неприлично. Слова нехорошо стоят — Родина и неподалеку — скот.

— Не учи ученого, поешь… овса толченого. Ты на сене командуй.

— Не учу. Совет даю как партиец и член колхозного правления. Ты с председателем согласовал?

Парторг прищурился, раскрыл рот дуплом. Слова не успели сформироваться в цельное предложение. Вместо них вылетел легкий высвист. Спросил:

— Корова твоя где?

Найденова подмывало оперить ответ звучной рифмой. Придавил зубами застрявшее во рту словцо, как придавливает жернов зерно перед помолом. Промолчал, успокоился, буркнул:

— Вот наша корова. Готовность номер один.

— Упитанная — трап прогнет.

— За быка Яшку волнуйся. Под ним могут доски хряснуть. Надо его первым провести для испытки сходней.

— Дельное предложение. За ним и коровы дружненько зайдут.

— Давай пойду сдерну лозунг, — снова пристал бригадир. — Тебе за него райком шею намылит.

— Войну прошел — умишком не обзавелся. Ты чё вскинулся на лозунг? Думы твои с запашком. Гляди, Найденов, на партсобрании вопрос ребром поставлю. Легковесные мыслишки носишь в голове. Еще с довоенного времени должен был уяснить, что есть земля советская, есть и соловецкая…

Горислава трижды мигала мужу, махала рукой. Мол, не балаболь с начальством, не нарывайся на неприятность. Указательный палец Терентия Кузьмича автоматически сгибался полукругом, будто он давил на холодный винтовочный курок. Сейчас боевой палец, нечаянно порезанный на подушке жалом косы, зашевелился возле бедра. Вверх-вниз. Вверх-вниз. Еще с войны таким способом Найденов успокаивал нервишки.

Указательный палец ходил ходуном и ходили ходуном под кепкой-восьмиклинкой невысказанные слова. Теснили голову, разбухали, как крупа в кипятке. Бригадир думал о парторге: ишь ты, прыткий какой! Поставит он вопрос ребром. Да у твоих вопросов и ребер нет. Бескостные они, плотью не наполнены…

— Найденов! — дважды выкрикнул приемщик.

Первый раз Терентий не расслышал свою фамилию. Забыл о пальце, жмущем невидимый курок.

Горислава передала веревку мужу, стала подталкивать Красотку. Смиренница спокойно зашла по широкому трапу. Она и на бойню побредет так же неторопливо и меланхолично. На палубе Терентий снял с шеи Красотки веревку, повторил слова жены, сказанные на берегу:

— Веревка — домой, корова — долой. — Посмотрел пытливо на угрюмого шкипера, заискивающе попросил:

— Браток, не обижай мою коровенку.

Шкипер промолчал, пошамкал губами, смачно выплюнул окурок за борт.

— Ну-ну… и на том спасибо, — буркнул колхозный бригадир, сходя с баржи, поддерживая за руку жену.

Красотка подошла к горбыльной загородке, подняла голову и взревела длинным мычанием. Бык Яшка заторопился к сходням. Недавно колхозные весы точно зафиксировали его вес: восемьсот сорок килограммов. Живые центнеры сейчас торопливо переступали по песку тяжелыми копытами. Все почтительно уступали дорогу. Из-за мужичьих спин выпорхнул долговязый мальчонок, незаметно ткнул кулаком в бычий бок. Другой усмешливый парнишка пулял в Яшку репьями. Подпрыгивая на сыром песке, визгливо выкрикивал:

— На колбасу! На колбасу!

Мавра-отшельница положила ладонь на головенку крикуна: разом утих, подшмыгнул сопельку.

Сходни под Шалуном прогнулись, наполнились опасным скрипом. Поперечина, соединяющая толстые доски, лопнула возле шляпки гвоздя. Бык благополучно зашел на баржу, стал обнюхиваться с Красоткой.

Загрузка живого мяса подходила к концу, когда на берегу появился заспанный прыщеватый мужичок в отвислых хэбэшных штанах. Пиджак, сшитый из шинельного сукна, сидел на нем малахаем. Из большого накладного кармана мешковатой одежины торчал хвостом вверх вяленый язь. Деревня дала этому чудаковатому колхознику повечное прозвище — Мокрец. Балагурный, едкий на словцо скотник читал распевно с клубной сцены крыловские басни, пел козлиным голосом частушки. Держал малоудоистую прожорливую коровенку. Ее вместо сена частенько потчевал баснями примерно такого содержания:

— Ох ты, корова, и жрать здорова! Прорва! В копыта, что ли, молочко прячешь? Погоди, не мычи с голодухи. Придет скоро лето, выгоню тебя на свеженькую травушку — налопаешься вволю.

Мокрец с января начинал вдувать в уши коровенке весть о скором лете.

Береговая затравенелая дернина была сейчас для скотника клубной сценой. Он видел внизу бурливый людской сход, всех зрителей-смотрителей. Мокрец выхватил из кармана крупного язя, поднял его саблей над головой, завопил:

— Ох, тю-тю-тю, голова в дегтю. Руки-ноги в киселю, сам себя я веселю… Чего приуныл, народец?! Развели, понимаешь, в каждом дворе по стаду. Оскотинились… Ой, девки, беда в нашем переулке. Мужик бабу обменял за четыре булки.