Не мужики порушили узы дружбы с землей-кормилицей. Их вековые устои сотрясали глубоко продуманными расчетами и злонамеренностью. Растерзанная деревня лишалась животворных крестьянских сил.

Отошло в небытие и это время…

Уходя за витаминной колбой — диким луком — на старые выруба, Матрена Олеговна видела оживленный сосновый молодняк, вспоминала тягостный зимний лесоповал. Пилила, ворочала бревна — откуда силы брались? Теперь посидит на стульчике, подоит корову — немеет поясница. Подолгу растирает ее тройным одеколоном, парит в бане простуженное тело — проку мало.

В лесном уединении давала волю слезам. Отлитые в глубине души, они недолго искали выхода. Это был успокоительный, безмолвный плач по самой себе, по ненайденной любви и отмершим годам. К ней ластился ветер. Понимающий лес торопился прошелестеть ветвями, подтвердить истину об исцеляющей силе природы. Срывая плоские стебли дикого лука, сборщица вскоре освещала мрак мыслей улыбкой. Кивала солнышку, задерживалась взором на куполах кедров. Лес помогал погасить слезную печаль. Подсвистывала синицам, бурундукам. Наблюдала за суетливыми, короткохвостыми поползнями. Навевая дрему, шумел бор. Он казался одинехонек на всем белом свете и не отпускал от себя ни на шаг навечно принадлежащее ему солнце.

До прошлого года у Крисанфа имелась дюралевая лодка с подвесным мотором. «Ветерок» утопили. Днище дюральки просекли пожарным топором, снятым с магазинной доски. Красный, зазубренный инструмент воткнули в песок. На топорище болталась береста со словами «попомни, гад!». Возместив убытки по страховке, Игольчиков не заводил новую лодку. На рыбалку, охоту редко выезжал, боясь появляться далеко от деревни. В милицию не обращался, хотя там были знакомцы. Боялся: начни волокиту с украденным ружьем, исчезнувшим мотором, порубленной лодкой — вскроется далекое сфабрикованное дело. Зря, что ли, приезжал напуганный Илья Абрамыч. Тоже, поди, играет очко, лишают покоя старые несмываемые грехи.

Сыновья смолокура Гришаева не думали уезжать из Дектяревки. Наоборот — рубили новую избу, распахивали часть оставленного соседнего огорода, посадили картошку. Они ездили в областной центр, доискивались правды. Им сказали: дел о реабилитации рассматривается много, ждите своей очереди. Не терпелось узнать: по чьему наущению они лишились отца.

По-прежнему Крисанф царапал левой рукой анонимки под копирку, рассылал по газетам, в райком, в сельсовет: «Братаны — сыны врага народа смолокура Гришаева имеют лишние сотки огорода… свалили на избу и не заплатили за сосны… ти-ра-ризуют честных жителей деревни».

Не спешили теперь в забытую Дектяревку проверяющие. Обвиняя в лени местные власти, старик все же надеялся, что его писанину возьмут на учет, нагрянет когда-нибудь комиссия с проверкой. Не ехали.

Избу, выровненную кирпичными тумбами, опять повело в сторону закустаренной согры. Угол просел. В стенах бетонного убежища наметились трещины. Зимой мерзлота земли держала бункер в оцепенении. Весной и летом грунтовые воды, подтайка пошевеливали махину, осаживали. Росла щель между полом избы и верхом подземного сооружения. Иногда в присутствии подвыпившего отсидника бесстрашные крысы прытким скоком проносились мимо топчана, устремляясь вглубь бетонной галереи. Крисанф не упускал случая запустить в них тапочкой, огрызком огурца, даже стаканом.

Неторопливо текла к Оби сплавная река. Неторопко текла река дней, не принося покоя старому грешнику.

За пробным облетом робкого снега не замедляла явиться зима. По утрам немногие трубы Дектяревки нехотя выпускали квелые дымы. Кругом царило белое омертвление. Сугробы лежали вровень с городьбой. Рано темнело. Рано начинали кочевать беззащитные звезды.

По долгим сатанинским зимам на Крисанфа наваливалась чугунная тоска. Без вразумляющей Библии давно уяснил быль о вечной суете сует. К чему отупляющая колготня жизни?! Родился, вырос, бился за хлеб насущный, получил незавидную пенсию. Жди, когда в знаменатель судьбы прикочует смерть, подведет жирную черту под твоим существованием. Это же удел червя в навозной куче. Возвращаясь к прошлому, Игольчиков искал ту раздорожицу, откуда был сделан ложный путь. Никак не хотел соглашаться, что подписанное клеветническое заявление на смолокура — жестокий приговор самому себе.

Он чувствовал себя в положении волка, обложенного красными флажками. Неужели все расчеты жизнь производит на пороге смерти? Если бы случайно изъять из головы часть мозга, отвечающего за покой души. Старик прибегал к самозащите, сделав подданным белого демона — самогонку. Винокур гнал ее редко, но в большом количестве. Обычно дожидался ветра, дующего на безлюдные болота: пусть крепкий дух барды разлетается по белым просторам, дурманит зайцев и лисиц.

Налитый в плошку первач испытывался вначале зажженной спичкой. Занималось разом голубоватое пламя, винокур ощущал ладонью приятный жар. Живая винная плазма веселила. Покрякивал, щелкал пальцами, причмокивал губами. Давно вычитал о вредных сивушных маслах, поэтому осаживал их на дно бутылей молоком, сметаной. Полупрозрачные сгустки походили на маленьких омертвелых медуз. Терпкий дух самогонки мастер отбивал корнями болотного аира. Коньячный цвет получался от растворимого кофе, им снабжали шофера с трассы.

Первая проба напитка напоминала священное действо. Знаток отпивал глоточек, смаковал языком, ощущая, как по нёбу расползается почти спиртовая крепость. Проведя анализ жидкости во рту-лаборатории, винокур подставлял к стакану подаренную нефтяниками зажигалку, наливал кэвээнчику по ее высоте. От пробной дозы в груди проносился винный пал, словно и там забесновалось невидимое голубое пламя. Вскоре наступало временное очищение души. Все мерзкое, накопленное за жизнь годами, проваливалось в тартарары. Просыпалась жалость к самому себе, прощались грехи людишкам. Вспомнил бригадира-полевода: не вернул занятый червонец. Простил человеку должок. Грешно сейчас требовать — времени прошло много. Да, может, и вернул десятку, сам запамятовал. Рассуждал вслух: