— Не отпетые же мы люди — Игольчиковы. Делились с соседями рассадой, мукой, цементом. Привечаем шоферов, бульдозеристов. Ни один голодным не уезжает. Ублажали гостинцами райцентровских знакомцев. Давали топленое масло, окорока, сушеные грибы, орехи. Райцентр — целое невеликое царство-государство. Там какой-нибудь прораб из строительно-монтажного управления выше министра, страховой агент нужнее генерала. Там свой собес, свое райпо, своя территориальная власть…

Опорожненный стакан и зажигалка наводят на свежую приятную мысль. Крисанф подставляет мерку, наливает вторую пол стаканную норму. Из рюмок пить перестал давно: предательски дрожала рука, расплескивалось питье. Наполовину налитый стакан стоял неколебимо. К нему подступался без опаски опрокинуть или расплескать содержимое. Стан широкий, как у матрешки. Облапишь — не вывернется. Не то что у тощих рюмашек. Чтобы край стакана не стучал о зубы, стекло перехватывала нижняя оттопыренная губа. Дальше дело шло своим привычным чередом. Вторая порция первача взвеселила. Потянуло на частушки. Достал из-под топчана запыленную гармонь, разбудил мехи: «Эх, пейте вино, не спивайтеся. Что девчата говорят — не сдавайтеся». «Эх, мать моя, не ругайся грозно. Ты сама была такой — приходила поздно». «Прокатилось решето, прокатилось сито. Сорок раз поцеловал и то недосыта». «Эх, конь вороной, белые копыта. Когда вырасту большой — налюблюсь досыта».

— М-мот-ря! Спускайся сюда! — ухарски рявкнул из подполицы гулеван.

Ответа не последовало. Не выпуская гармошки, Крисанф протопал к пятну света на бетонном полу. Поднялся по лесенке, высунул голову из люка. Жена лежала на кровати, постанывала. За последнее время часто стало знобить. Применяла примету от лихорадки: умывалась, вытиралась изнаночной стороной подола — не помогало.

— Эй, Мотря, вставай!

— Провались обратно, без тебя тошно.

— Опрокинь лечебный стаканчик… бурлаки просят и я.

Отвернулась к стене Матрена Олеговна, стиснула зубы от закоренелой обиды. Боже, когда кончится семейное истязание?! Ползет осенними тяжелыми тучами беспросветная жизнь. Если бы не воспоминание о детях, хоть руки на себя накладывай.

Несколько раз на старика наваливалась белая горячка. Задыхался, рвал на себе нательную рубаху, расцарапывал грудь. Окатывала жена ледяной водой, гасила нутряной огонь. Растирала, массажировала деревенеющее тело… Гармонист, ешь твою клеш… пропиликал жизнь, сотворил злодеяние, нагнал на душу страх. Теперь отсидничай в бетонине, пузыри мозги проклятой сивухой. Ненавижу тебя и… себя за допущенную в молодости промашку. Деньги — фундамент для счастья хлипкий. Где любовь, привязанность, обоюдная доброта? Детушки, хоть бы вы приехали, утешили страдающую мать.

Крисанф выползает из подполицы с початой бутылкой, садится чинно за стол.

— Давай выпьем, неграмотная жена, помянем молодость.

— Нашелся мне грамотей! — Матрена Олеговна от такого упрека даже приподнялась с постели. — Я таблицу умножения не всю в уме прострочу, зато назубок знаю, в какие годы какие налоги на нас валили, из скольки литров молока кило масла выйдет.

— Из скольки? — с ухмылочкой допытывался старик.

— Не лыбся! Опоганил рот одним стаканом, другой пихай.

— Пошутить нельзя.

— Шутник выискался. Одна баба съездила в город да брюхо нашутила. Такую бякошную жизнь с тобой прожила — за што про што? Жила непашенная да некошенная, так ты, черт, расплужить успел. Связал-спутал меня, как повитель пшеницу. Каждый день из души моей подушный налог берешь.

— Молодой была, так не ворчала.

— Молодое сало чадит мало. Не тряси увядшие годочки. Моя бабушка уставом домостройным приструнила. Под ее домостройщину и вековала с тобой. Под дудочку твою плясала.

— Ты и под гармошку наяривала — каблуки ломала.

— Что мне оставалось делать — при штанах твоих ватных сидеть? Ты же из килогрейки не вылазил. Пойду в клубишко, упляшусь, напоюсь с девками, сторона моя — дальница — вспомнится: Катунь, заречье травное и радуга во все небушко… Промаялась, пролаялась с тобой век, будто с девичьей поры жмыхом подавилась и по сей день он комом в горле.

Пытаясь извлечь из зубов кончиком языка застрявшее мясо, Крисанф кривит синегубый рот. Мясные волокна засели прочно. Подходит к русской печке, извлекает из ниши коробок. Не обкусав спичку с конца, сует в рот. Кровеня десну, пропихивает в зубную щель упрямую свинину.

— Нут-ко, Мотря, воспой мне что-либо про любовь.

— Воспою сейчас дрыном по хребтине. После утопленника надо воду в речке или омуте распятьем освятить, снова чистой сделать. После тебя умерца надо будет избу освящать.

— Ежели ты на темный свет раньше уберешься, тогда как?

— Может, ниспошлет боженька благодать — хоть годочек во вдовах похожу.

— Если я раньше отдам богу душу, ты, Мотря, обычаи блюди. Честь по чести постель в курятник вынеси на три дня. Пусть петухи подушку, одеяла опоют. Да сорок ден хмельного в рот не бери. А то зарадуешься — гульбу с мужиками устроишь.

— Упьюсь на радостях.

— Опосля сороковин хоть залейся. Да стакан с водой на окно поставь. Шесть недель не трогай его. Хоть в отлете душа будет, но омыться прилечу.

— Ты уже вином до соплей омылся, зачем тебе вода?

Ухмылистый старик оскорлупил яйцо. Рот-луза скрыла белый шарик: на небритых щеках вспухли волдыри, скоренько опали.

— Ну и хайло у тебя!

— Ась?!

— Из-за стола вылазь.

— Не торопи, Мотря. В загробье предложат водицы дождевой на выпивку да червей-полосатиков на закуску… Там про чарку навек забудешь… Долгие годы живем с тобой по частушке: «Здорово, здорово у ворот Егорова. А у наших у ворот все идет наоборот». Ша-а-лишь! И наши ворота крепки. И в избе все здорово. Разве мало я горбился на трудах, тыщи сколачивал?