Нюша перестала разубеждать старика, что там место не для трудов праведных — там место для великого бесконечного покоя.

Во время прогибов памяти Савва не брился, отказывался от еды. Мог заблудиться на родной улице, войти не в ту калитку, сесть за чужой стол. Несколько раз подхватывал тяжелый кузов с инструментом, брел кладбищенской тропой. Жена ковыляла за ним. Было бесполезно удерживать старика в избе: мог сорваться на буйство. Поэтому Нюша беспрепятственно отпускала старика-молчуна бродяжить по деревне.

Несколько лет Савва был в колхозе звеньевым. Его полеводческое звено славилось многопудовыми урожаями. Колхоз давно перешел на измерение зерна в центнерах, тоннах, Савва всегда отчитывался за хлеб попудно.

Отрубило время колхозу последний корень. Поля заросли репейником, сурепкой, чертополохом и березняком. Но по-прежнему в севную страду выходил Савва с новой саженью. Мелькали над дерниной ее тонкие березовые ноги. Почти каждую весну у старика появлялись провалы памяти. Бродил в рваных тапочках по бывшим полям бывший звеньевой. Помахивал саженью, бормотал путаницу цифр: семь, сорок девять, двести один, четыре. Нюша вышагивала рядом, перемогая боль в груди и в глазах от сухого безмолвного плача.

Изредка старичок-полевичок спрашивал не то у земли, не то у бредущей рядом жены:

— Звено на работу вышло?

— Все до одного, — подтверждала Нюша.

— Головня в пшенице есть?

— Нет. Чистый хлебушек уродился.

— Лобогрейки готовы?

— Да, звеньевой, готовы.

— Тогда пойду сосну часок… устал…

— Иди, родной, иди.

Нюша разворачивала старичка лицом к деревне. Брала из рук сажень, ложила наземь. Как малого ребенка вела Савву за руку. Он покорно шел за ней, полуоткрыв рот, расширив непонимающие глаза.

Возили Савву в Томск на обследование. Большой спец по психам сказал: помешательство тихое, безвредное и неизлечимое. На таблетках, на уколах проживет долго.

Уколов Савва смертельно не переносил. В горячке рукопашного боя свой же солдат-одновзводник крепко пырнул его штыком в ляжку. Вскоре случилась контузия. Пришел в сознание в полевом лазарете. Видит: надвигается санитарка со шприцем. Солдата затрясло, изо рта запузырилась пена.

Нюша пичкала старика пилюлями, снотворными лекарствами. Тихая, безвредная беда не отпускала. Несколько лет назад Савва стал охапками рвать и сушить багульник. Летом спал в кладовой на раскладушке. Низко над изголовьем висели багульниковые венички, усыпанные белыми пахучими цветами. Дурманящий запах пропитал кладовку, выбивался в сени, залетал в избу. От дарового болотного лекарства Савва ходил осоловелый. У Нюши от такого запаха раскалывалась голова. Все сносила ради болезного немтыря.

Изредка стариков навещал сын Эдик. Коллеги по лаборатории, где он работал, называли его Адиком. Называли шепотком, за глаза. В глаза просили деньжат до аванса, получки. В долг он охотно не давал, приговаривая многозначительно: берешь чужие, отдаешь свои.

Эдик — широколобый, жидковолосый увалень — получил в наследство от бати родимое пятно на шее, похожее на ползущего клопа.

Эдик третий год пыхтел над какой-то ничего не значащей для науки диссертацией. Название она имела наимудрейшее и наитруднейшее: от одного прочтения мог помутиться рассудок.

— Опыты требуют денег, — говорил высокообразованный сын, выгребая почти все стариковские сбережения.

— Учись, Эдик, учись, — поощряла мать. — Я-то, дура, думала: после университета ты будешь сплошной профессор.

— Буду, мать, буду. Дай срок. Лишь бы мое открытие никто не заарканил. Воровство в науке. Чистый разбой. Мысли в сейфе храню. — Эдик постучал себя по каменному, полированному лбу. — Боюсь, во сне проболтаюсь, посему с женой в разных комнатах спим. Говорят: муж и жена — одна сатана. Дудки! Две сатаны. Вон у Хомякова баба своему полюбовнику мужнин секрет выдала. Тот уже докторскую шпарит.

— Кого ошпарил? — не поняла мать.

— Шпарит, говорю, диссертацию… докторскую пишет. А жучок в науке, ох, жучок колорадский! В науке, мать, шулерства хватает.

— Ешь, сынок, ешь. Бледен шибко, будто олифой смазан.

— Наука мозги сушит. Такого суховейчику подпускает — извилины коробит.

— Ты, Эдька, в детстве прокудливый был. Грешники мы с отцом, думали: в тюрягу загремишь. А ты, эвон, в профессора метишь.

— Мечу, мать, мечу. По головам чужим, но взойду на кафедру, как на трон.

— Зачем по головам? И у других, поди, мозги иссушены в труху. Хрупнут под ногой — беды не оберешься.

— Пусть! В науке на широкой столбовой дороге тоже многих столбняк хватает. Карабкаться надо, ползти до сияющих вершин.

Карабкался, полз. Наука сбросила его даже с малой вершины вместе с пустопорожней диссертацией. Злые коллеги бросали вослед: помереть тебе, Адик, лаборантом!

В очередной наезд сын напустился на отца:

— Зачем меня после контузии заделал? Неясную голову дал? Кто просил?