Многое в нашей службе связано с кафедральным епископским богослужением. Что, например? В нашем чине в конце вечерни и утрени следует просительная ектенья (она внешне заметна тем, что хор припевает не «Господи, помилуй», а «Подай, Господи»), а затем произносится священником молитва главопреклонения. Все призываются наклонить головы, и произносится возглас – конечная часть молитвы, которую священник читает вполголоса или про себя. Вот это место – след древнего обряда. Как он возник? На епископское кафедральное богослужение – то есть в храм, в котором служит архиерей, – собиралась городская община, и в конце службы каждый прихожанин подходил к епископу, и тот преподавал благословение, возлагая руку на голову. Отсюда и название молитвы – молитва главопреклонения. Сейчас этого реально не происходит, поскольку архиерейское богослужение стало редкостью, стало атрибутом престольного праздника по многим причинам: на востоке – гонения, в России – епархии, охватывающие огромную территорию, где человек может епископа увидеть крайне редко или вообще ни разу в жизни не увидеть. Но след того древнего богослужения у нас есть, и след, заставляющий задуматься. Молитва главопреклонения содержит образец индивидуального внимания к каждому человеку. Из подобных обрядов у нас осталось только целование креста после литургии, когда священнослужитель руками, которые возносили Святые Дары, каждого отдельно благословляет.

Немногое осталось от тех древних чинов, но в этом немногом оставшемся мы можем видеть образ и образец того, как Церковь-мать заботится о каждом своем «ребенке», как она его вовремя кормит, как постоянно учит, понимая, что ему нужно не только чувствовать себя частью общего, но и испытывать внимание индивидуальное, отдельное. Если быть внимательными к богослужению, то мы заметим, увидим в нем все поучительное, все, раскрывающее путь человека к Церкви, а значит, и путь человека к Богу. Все, что нужно человеку, чтобы спасаться.

Богослужение кафедральное было гораздо более сложным, чем монашеское. Об этой сложности мы можем судить, например, по житию преподобного Романа Сладкопевца, величайшего певца и гимнографа христианской Церкви. Житие это очень похоже на легенду. Роман Сладкопевец был диаконом храма Святой Софии в Константинополе и, хотя не имел ни звучного голоса, ни хорошего слуха, помогал при богослужении, а певцы над ним смеялись. Очень важно заметить то, что певчие были насмешливы. Человек, получивший от Бога талант, бывает склонен приписывать его себе и гордиться: как говорится в русской пословице, «где голосок, там и бесок»… И в храме это очень чувствуется, в том, например, как певчие переговариваются, перешептываются во время службы: им «позволено» больше, чем другим. В этом можно видеть возобновляющееся искушение из древних до наших времен: ощущение больших возможностей, следовательно – не большей ответственности, а больших прав.

Житие говорит о явлении преподобному Роману Матери Божией, которая протянула диакону свиток, чтобы он съел его, – свиток показался преподобному Роману слаще меда. На службе он вышел и неожиданно для всех спел сочиненный им удивительный кондак Рождества Христова: «Дева днесь Пресущественнаго раждает, и земля вертеп Неприступному приносит». Что здесь важно не пропустить? Вот что, пожалуй: то, что человеку дано, дано свыше, и дано человеку убогому – тому, который смирялся, когда люди над ним смеялись.

Рака с мощами св. Саввы.

Благовещенский собор Лавры

Но эта легенда и предание поучительное, несомненно, важное, а исторический факт состоит в том, что преподобный Роман Сладкопевец, очевидно будучи сирийского происхождения, начал составлять совершенно удивительные богослужебные песнопения – кондаки. Кондаки были очень сложны по структуре и не менее сложны для исполнения. Роман Сладкопевец изображается на иконе на амвоне и иногда – это редкая иконография – с золотой монеткой. Что за монетка? Она давалась в знак особой благодарности общины такому певцу, спевшему кондак, – что невероятно сложно! Это не была «зарплата», нет, но – символ благодарности, символ высокого служения, образ золотого слова и золотого голоса.

Однако очевидно: то, что требует высокой квалификации, не может быть массовым. Кондаки преподобного Романа со временем исчезают из богослужения. Они хранятся в рукописях, изучаются учеными, от них остался след в истории богослужения, но в полном своем виде они неисполнимы и невозобновимы.

Сложное для исполнения кафедральное богослужение в законченном своем виде также уходит из истории богослужения, оставляя в ней, как сокровища, свои следы, свои элементы. Магистральной линией развития богослужения после VIII века становится богослужение монашеское, Почему так происходит? Понять это достаточно просто: для того, чтобы сослужить епископу, нужны диаконы, иподиаконы, нужны обученные певчие, канонархи – не каждый маленький городок, селение, деревня может такое обеспечить. А в монастырь уходят люди разных сословий и разного уровня образования, иногда совершенно без оного – так, мы помним из древнего патерика такого святого, как Павел Препростый, человека в высшей степени простого, почти как те неграмотные галилейские рыбаки, которые потом мир перевернули апостольской проповедью и силой Христовой, – и таким вот «препростым» инокам, конечно, не под силу петь сложные гимны. И поэтому в монастырях создается другой тип богослужебных песнопений: по образцу. Выучиваешь образец, а по нему поешь – много и долго. Скажем, к десяти песням Священного Писания, которые воспеваются вначале отдельно, начинают со временем припеваться маленькие строфы, куплеты (в церковной терминологии – тропари): второй, третий, десятый тропарь поется точно так же, как и первый. Вот это пение по образцу и возобладало в нашей богослужебной системе в виде канона.

Кроме палестинского отшельнического монашества в истории богослужения особенную роль сыграло монашество городское. Одной из значительных по своему влиянию на богослужебную традицию городской обителью стал Студийский монастырь в Константинополе. Этот и другие монастыри в IX веке сыграли особую роль в складывании богослужения, здесь осуществился богослужебный синтез: соединение иерусалимской (палестинской) и константинопольской традиций. Иерусалимский и Студийский уставы отражают ни в коем случае не разные, не противоположные друг другу, а чрезвычайно близкие традиции – это родные, в крайнем случае, двоюродные братья, в конце концов объединившиеся.

Городской монастырь существует в совершенно иных условиях, в ином быту, в данном случае – в близости к императорскому византийскому двору, и это отражается на его уставе: Студийский устав значительно мягче Иерусалимского. И сейчас мы можем это в очень малой степени оценить. По Иерусалимскому уставу, которому подчиняется литургическая жизнь Русской Православной Церкви, литургия Преждеосвященных Даров [26] в Великом посту может совершаться в среду и пятницу, а по Студийскому – во все пять будних дней. У нас действует и то, и другое: норма — это две литургии Преждеосвященных Даров в седмицу Великого поста, а возможность — это назначение ее в любой день, кроме среды и пятницы, – понедельник, вторник, четверг, но по какому-то важному случаю. Таким случаем может быть храмовый праздник, память чтимой иконы Божией Матери (например, икона «Божия Матерь Державная» очень часто попадает на великопостный период) или даже именины настоятеля. Еще пример: по Студийскому уставу в Петровский пост (как пост более поздний по времени возникновения и по отношению к Великому посту— дополнительный) в субботу и воскресенье можно было вкушать молочное – для монахов это грандиозное послабление! И в нашу церковную жизнь, в церковный обиход, в пастырские советы особая мягкость Петровского поста «перекочевала», несмотря на то, что в Иерусалимском уставе ничего подобного не отмечено.