– А если догнать?

– Что ж ты, на улице?

– А что, и на улице место найдется.

– Брось, Федя, – раздраженно проговорил Савинков. – Сейчас же бросаем квартиру, он всех нас провалит.

Ни на один звонок не отпиралась дверь в квартире Татарова. Николай Юрьевич вернулся бледен. Не скрывая своего состояния, еле дошел до постели, упал. Склонившейся в переполохе Авдотье Кирилловне, не выдержал, проговорил:

– Мама, меня убить хотят, не отпирай…

– Коля…

– Оставь меня, – отстраняя рукой, проговорил Татаров.

Зарыдав, вышла Авдотья Кирилловна, закрываясь заскорузлыми неразгибающимися от старости пальцами.

Татаров лежал с закрытыми глазами. Борода неаккуратна, взлохмачена. Мысли бились чудовищно, и не поспевая одна за другой, сталкивались, причиняя невыносимую боль. Татарову хотелось бы не думать.

Но что же сказал дворник? Что сняли муж и жена. Что пришел сперва молодой человек, хорошо одетый. Все это могло быть. Потом прошли двое, «как бы рабочие, в картузах». Все стало ясно. Савинков заманивал. Изящный Савинков, называющий «Николай Юрьевич», подающий руку, говорящий умно, любезно – был страшен. Татаров чувствовал на лбу пот, и словно тяжелым молотом ударяли изнутри в голову. Казалось, что слышится какой-то несущийся мимо шум. Будто сама жизнь несется уже мимо Николая Юрьевича Татарова. Чтоб освободиться, он попробовал встать. Но голова закружилась и Татаров упал на локоть.

Савинков и Назаров шли по Огродовой улице.

– Да ведь ты говоришь нужно?

– Нужно.

– Значит и убью.

– Чем?

– Ножом.

– На дому?

– А то где же?

– А если не уйдешь, Федя?

– Брось, если да если. Не хочешь посылать, сам ступай, только ведь, поди, не сумеешь, – засмеялся Назаров, обнажив крепкие, желтоватые, нечищенные зубы.

– Ладно, – проговорил Савинков, – валяй. Но ножом трудно, не промахнись.

– Увижу, чем стругать буду, струмент весь со мной. Ээ, ушел гад, а? Сколько народу революционного погубил. Сколько товарищей угробил. Ну да и от нас не уйдет.

– Ну, прощай, Федя, – останавливаясь, сказал Савинков. Он торопился вслед за товарищами к московскому поезду.

– Прощай.

– Ах, да, – спохватился, берясь за карман Савинков. Назаров обернулся. – Я ж тебе денег не дал.

– Каких?

– Да надо же денег.

– Есть у меня деньги. Не надо мне твоих денег, – зло отмахнулся Назаров.

– Да, возьми.

– Очумел ты с твоими деньгами, – на ходу пробормотал Назаров.

Савинков постоял, посмотрел вслед и улыбнувшись, пошел к извозчику.

В Москве, в газете «Русское слово» Савинков прочел телеграмму: – «22 марта на квартиру протоиерея Юрия Татарова явился неизвестный человек и убил сына Татарова. Спасаясь бегством, убийца тяжело ранил мать убитого ножом. До сих пор задержать убийцу не удалось».

Никогда не был Азеф так весел, как этой весной в Петербурге. Мозг Ивана Николаевича был математический. Расчеты сходились. Окупались деньгами. Он жил с Хеди. И все радовало.

П. И. Рачковскому отдал динамитные мастерские в Саперном и Свечном. Правда, отношения оборвались. Рачковский стал даже неаккуратен в выплате жалованья, не ответив на письма. Но Азеф и не волновался, поигрывая с левой руки.

Приходившему на квартиру к Хеди, Павлу Ивановичу, Азеф рокотал:

– Уютная обстановочка, Боря, а? Люблю, Боря, мещанство.

– Мещанство? А я не люблю мещанства.

– Где уже тебе любить мещанство, ты у нас барин, англичанин.

Очень весел был Иван Николаевич в те дни.

Но кабинет начальника петербургского охранного отделения, генерала А. В. Герасимова, был интересен историку, психологу и вообще любителю тайн человеческих душ. Много занятного в кабинете у генерала. Только в кабинет никто не входит. Даже подметает не сторож Исаич, в георгиевских крестах и медалях, а сам генерал Герасимов. Завтрак не вносят, а выходя, со стула берет генерал.

А. В. Герасимов плотен, высок, по военному прям. С заклиненной бородкой, с усами кверху. Глаза? Глаза – серовато-стальные. Была и привычка: генерал дергал носом.

На Мойку, в охранное, генерал приезжал в штатском хорошо сшитом костюме. Когда задумавшись, сидел за столом кабинета, был похож на большую, белесоватую, но очень хитрую рыбу.

Азеф в это утро встал рано. Вышел в прекрасном расположении духа, напевая «Три создания небес». Знал, что в Лионском кредите 60.000, что при всеобщей сумятице, охватившей разваливающуюся империю, можно поставить акты, от которых захватит дух всей Европе.