Спустя неделю уткнулись в ледяной затор, переночевали и решили идти в большой приток, против течения, на северо-восток. Гребли по очереди, придерживаясь берегов с заводями, там легче, иногда только подправляй, и лодка сама идёт вверх по реке. Лес стал редеть, деревья всё мельче, чахлые берёзки сменялись низенькими ёлками. Встретили небольшое, голов на тридцать, стадо диких оленей. Деревягин три раза выстрелил. Лишившись двух сородичей, животные резво убежали. Люди, отощавшие на госхарчах, огорчились, что мало добыли, но оказалось – много, грузить-то некуда. Освежевали, наелись от пуза, уснули у костра. Ночью, впрочем, ночи как таковой уже не наблюдалось, в сопровождении своры собак приехал на оленьих нартах абориген в малице. Долго лопотал о чём-то о своём, показывая на лежащие вокруг стоянки кости. Члены экспедиции недоумённо смотрели на человека в дивном одеянии. Распалясь от собственных слов, оленевод достал из-под шкур, лежащих на нартах американский винчестер и тряс им в воздухе. Собаки заливались злобным лаем. «Кажется, олени были не совсем дикие? Тогда почему они бродят по тундре без присмотра?…» Деревягин, как лицо обличённое властными полномочиями, вступил в переговоры: «Ты, Самоед вонючий, чего орёшь? Мы тута по заданию правительства, понял! У нас документы… А оленей, это, реквизировали, ясно, тунгус криворожий!…» Абориген, действительно кривой на левый глаз, отошёл к оленьей упряжке, присел перед мордами оленей, помочился. Олени стали жадно слизывать лужицу, а их хозяин закричал ещё громче, не желая ни слушать, ни глядеть в официальные советские документы. Из всех слов выделялось одно – «козяин». Деревягин, сунул правую руку в карман шинели и, как бы нехотя, толкнул частного собственника в грудь. Тот упал, но резво вскочил и направил на представителя государства оружие. Чекист выстрелил через шинель. Револьверная пуля вошла ненцу в грудь, опрокинула навзничь. Он уже не кричал, только хрипел и сучил ногами. Собаки, жалобно скуля, облизывали хозяину лицо. «Козяин, бля! Мы вас научим советскую власть любить… и ссать стоя!…»

В Большеземельскую тундру пришла новая власть.

Оленевод не умер. Пуля, потеряв разрушительную силу в волокнах шинели и в коже малицы, застряла в мягких тканях груди. Свинец выковыряли ножом, рану прижгли порохом, грудь перевязали. Винчестер и патроны к нему Деревягин предусмотрительно экспроприировал. Посадил ненца в нарты, отправил к своим, пусть расскажет сородичам, что советская власть сильна и угроз не потерпит. Молва по тундре впереди людей бежит, никто больше не намекал о незаконном отстреле оленей. Впрочем, кого прельстишь жёсткой олениной, когда вокруг полно лебедей, гусей, уток, рыбы. Ешь, не хочу… Все питались вместе, последним к общей трапезе подсел Деревягин, предпочитавший вначале похода питаться отдельно от заключённых. Увы, в тундре не до лагерных церемоний, баланды нет, колючей проволоки не натянешь, вышки не поставишь, отдельно пищу не приготовишь. В иные дни все так намаются, что до стоянки еле доползают, и заключённые, и конвоиры. Алексей, умудрявшийся ладить даже с Деревягиным, сумел убедить бдительного стража, что убежать отсюда невозможно, следовательно, и сторожить их нет необходимости, лучше охранять провиант, снаряжение и образцы. «Ну, провиант и лодки я понимаю, а твои камушки кому нужны? Ты Тюре безграмотному, яйца-то про образцы морочь, не мне. Вот когда золотишко найдём… тогда конечно. Я бы тебя, Строитель, за милую душу расконвоировал, ты-то наш, из большевиков… Ну, проштрафившийся, но я тебе верю… А остальные? Да энтот Коншин, гнида не додавленная, контра мировая!… Смотри мне, убегут, тебя первого к стенке… Найду, не лыбся, всем стенку найдём, и в тайге, и в тундре… Ладно, снимаю конвой».

Жить стало лучше, жить стало веселее.

Бледное, немощное солнце, коснувшись горизонта, призадумалось и, набирая жар, опять ползло в небо. Полярный день медленно и упрямо овладевал пространством. Река, втянувшись в привычные берега, украсила их нежной зеленью травы и бархатной патиной кустарника, очистив мутные воды, разыгралась хищными всплесками щук, хариуса, сёмги. Обезумевшие куропатки, меняя белые одежды на пёстрые, запели брачные песни. Перелётные птицы, готовые к кладке яиц, обустраивали летние гнездовья. На бескрайние просторы, невесть откуда, хлынули мириады комаров, отвратительно жужжа, застилали взор, норовя ужалить любой мало-мальски открытый участок кожи.

Геологи втянулись в работу. Обследуя обнажённые пласты, уходили от стоянки на десятки километров и, не имея сил, к великому неудовольствию Деревягина, ночевали там же, под открытым небом. Постепенно сложилась профессиональная ориентация членов экспедиции. Главным, в кавычках конечно, был Фёдор Деревягин. Своё кредо Федька, а лучше Фёдор Григорьевич, определил как постоянное ворчание, угрозы и препирательство со Строителевым. Алексей, здравым умом понимая, что геология не его конёк, не страдал жаждой признания себя как научного руководителя. Он знал, Коншин сделает всё как нельзя лучше, если ему не мешать, не указывать и оградить от Деревягина. По сему просто ловил рыбу, отстреливал из винчестера дичь, собирал корешки, готовил пищу и убеждал бдительного начальника в необходимости исследования участков, лежащих далеко за линией горизонта, иначе не найдут они золотые россыпи. Чекист упрямо сопротивлялся, однако под натиском Лёшкиной революционной демагогии сдавал позиции, но с условием: «Пусчай идут… в сопровождении Тюрина». В этом была определённая хитрость Алексея и его группы. Стрелок Тюрин, неотступно шагая подле Коншина, вскоре позабыл о своих прямых обязанностях и пристрастился к поиску минералов. В неграмотном деревенском парне пробуждалась жажда познания, формировался талант землепроходца. Отколов кусок интересующего материала, привычно слизывал скол языком, определяя наличие вкраплений тех или иных минералов. Если возникали вопросы, без всякого стеснения бежал к Коншину. Николай терпеливо объяснял… Иногда, бросив свой участок, переходил к Тюрину, и они исступленно искали приглянувшуюся породу, пытаясь выяснить случайность это или закономерность. Совершенно понятно, что главным геологоразведчиком во всей экспедиции был, несомненно, Коншин. Его слова были истиной в последней инстанции, так по крайней мере предполагали все заключённые-геологи и, конечно же, Тюрин, незаметно влившийся в стан профессионалов поисковиков. Земля, которую они исследовали, густо напичкана полезными ископаемыми. Тут было всё: уголь, молибден, сера, соль, свинец, платина, медь, бокситы серебро и, конечно же, золотой песок. Коншин, впервые за многие годы с удовлетворением подумал о революции как о благе, изменившем образ жизни миллионов людей и его в том числе. Не случись революции, ареста, заключения, вряд ли он, богатый, благополучный гуляка и транжира отцовских богатств отправился бы в подобную экспедицию, о которой мечтал с отрочества. Возможно, и отправился бы, возможно, но маловероятно. Уж больно весело жил, много гулял, встречался с известными и просто с интересными людьми, уж никак не со Строителевым. На Алексея всегда смотрел как на чудака, пытавшегося привлечь к себе внимание революционными идеями. «Кому… кому нужна его революция? Народу? Что такое народ? Вечно пьяный рабочий люд или елейные приказчики? Может, услужливо-хамовитые официанты – вчерашняя деревенщина или те же неграмотные, хитрые, завистливые крестьяне?… Я, разве я, не народ?… Конечно, не все пьяницы, лодыри, хитрованы… Взять, к примеру, Сергея Тюрина. Если бы ему образование, он бы меня за пояс заткнул. Тот же Деревягин, даром что партиец, а в Империалистическую Георгия из рук самого царя получил. Георгиевскими крестами самодержец просто так не разбрасывался… Вернулся солдат в родное село, а мать и отец с голоду помирают. Богачи-соседи, посмеиваясь в мохнатые бороды, Георгиевского кавалера в батраки зовут, за хлеб, за одёжку… Всю весну и лето горбатился в чужом хозяйстве, а к осени на тех же бобах остался. Ни денег, ни одёжки, ни хлеба… Ну, пустил Фёдор красного петуха в кулацкий дом… Понятна обида, но… Мерзавец, не лучше тех, которых поджёг!… Я своё не защищал, не воевал ни с красными, ни с белыми,… за что посадили, за разграбленный ими же отцовский дом?…» Николай ловил себя на мысли, что вначале экспедиции он не задумывался над подобными проблемами и понял: лето кончается, скоро обратно за колючую проволоку. Мозг искал выход из тяжёлой ситуации. «Может, чёрт с ним, пойти на компромисс, смириться с властью?… Мы такие богатые месторождения открыли, должны учесть… Может вправду свобода, равенство и братство их конечная цель?…»

Конец ознакомительного фрагмента.