Однако, не отвечая Францу Иосифу, Государь руководствовался не только этим соображением. Через несколько дней после получения письма от австрийского императора Чарыков ознакомил Николая II с секретными документами, которые хранились в архиве МИД и касались Берлинского конгресса. Николай II сообщал Вдовствующей Императрице Марии Феодоровне, что из этих бумаг, он «узнал, что после бесконечных споров с Австрией, Россия согласилась на присоединение Боснии и Герцеговины в будущем! И об этом же согласии данном тогда Анпапа [1] пишет мне старик император. Fichue position!!! Я получил его письмо две недели назад и до сих пор ещё не ответил. Ты понимаешь, какой это сюрприз и в каком неудобном положении мы очутились. Я никогда не думал, что существует такая секретная статья и ничего не слышал об этом от Гирса и Лобанова, при которых эти события происходили» {265} .

Строго говоря, секретная статья, о которой писал Николай II, относилась не к Берлинскому конгрессу, а к секретному дополнению к договору о «Союзе трёх императоров», подписанному 6/18 июня 1881 г. Его основные положения разрабатывались ещё при жизни Александра II, но подписан договор уже при Александре III. Статья 1 Приложения гласила: «Австро-Венгрия сохраняет за собой право аннексировать Боснию и Герцеговину в момент, который она признает подходящим» {266} . В результате Царь вынужден был отказаться от ноты протеста Вене по поводу аннексии Боснии и Герцеговины.

Между тем 23 сентября/5 октября в Петербурге австро-венгерский посол сообщил о предстоящей «свободе действий» в Боснии и Герцеговине и передал памятную записку с предложением выступить совместно о признании Болгарии самостоятельным королевством {267} . 24 сентября/7 октября вышел указ императора Франца Иосифа о присоединении Боснии и Герцеговины. Николай II в послании Францу Иосифу указал, что это было сделано, «предупредив нас всего лишь за 24 часа и не посчитавшись ни в малейшей степени с моими возражениями» {268} .

Ночью 25 сентября/8 октября Николай II получил телеграмму от адмирала Ф. В. Дубасова, извещающую, что «Босния и Герцеговина присоединены к Австрии, как имперские земли, с обещанием в будущем постепенно очистить Санджак. К сербской границе стянуты части VII, XV корпусов» {269} . Чуть ранее в Париже о состоявшейся аннексии из газет узнал и Извольский. Вена поставила весь мир перед совершившимся фактом. Одновременно пришло известие о провозглашении Болгарией независимости.

Между тем Извольского в Париже ждало новое горькое разочарование. Как сообщал посол А. И. Нелидов, Франция «безучастно… взирает на международные события, когда она к ним непосредственно не причастна и когда не затронуты самые чувствительные для неё материальные интересы» {270} . А эти «материальные интересы» Парижа были связаны в тот момент гораздо больше с Австро-Венгрией, чем с Россией. Ещё во время Альхесирасской конференции Париж обещал поддержку Австро-Венгрии на Балканах в обмен на её поддержку в Марокко. По словам Б. М. Шапошникова: «Новые столкновения в этом вопросе с Германией были не исключены» и поэтому «лишаться будущей поддержки Австро-Венгрии в споре с Берлином Франция не хотела» {271} .

Президент Французской республики Арман Фальер отреагировал на аннексию Боснии и Герцеговины в самом сердечном тоне, а министр иностранных дел Стефан Пишон отнёсся к идее Извольского о международной конференции весьма скептически. Кроме того, во французских правящих кругах были недовольны сепаратными переговорами Извольского с Эренталем. Франция выступила за уважение суверенитета Турции и настоятельно советовала согласовать этот вопрос с Лондоном {272} .

Положение Извольского становилось весьма щекотливым. Он собирался ехать в Лондон, но Совет министров вновь требовал его возращения в Петербург. 25 сентября Извольский писал Чарыкову: «Благоволите доложить Государю, что отказ мой от поездки в Лондон, где в воскресенье у короля назначен в мою честь официальный обед и где меня ожидают с нетерпением для установления соглашения о созыве конференции и её программе, мог бы произвести нежелательное впечатление, вызвав превратное толкование, особенно опасное при настоящих критических обстоятельствах. Ввиду милостивой резолюции Его Императорского Величества, решаюсь ехать в пятницу в Лондон, и затем в кратчайший, по возможности, срок, вероятно прямо в Париж, Берлин, Петербург» {273} .

Государь полагал, что Извольский должен довести начатое дело до логического завершения. Кроме того, отказ от поездки в Англию, после всего происшедшего, действительно выглядел бы недружественным шагом. Поэтому Николай II разрешил Извольскому ехать в Лондон. Там министр встретился с тем же нежеланием помочь России, что и во Франции. Извольский попытался воздействовать на английское правительство угрозой омрачения дружественных отношений, с таким трудом намеченных во время Ревельской встречи русского и английского монархов. Выступая перед британским кабинетом, Э. Грей сообщил, что «Извольский заявил, что настоящий момент является наиболее критическим – он может укрепить и усилить добрые отношения между Англией и Россией или разорвать их совершенно» {274} . Извольский предупреждал Грея, что без Проливов ему в Петербург возвращаться нельзя и что он будет заменен «реакционным» министром {275} . Однако все его усилия не дали никакого результата.

26 сентября/9 октября Турхан-паша сообщил, что султанское правительство в целом согласилось с предложением России. «Против нашей формулы о Проливах Турция не возражает», – писал Чарыков Столыпину {276} . Но при этом турецкое правительство просило Петербург добиться согласия Англии и Франции на созыв конференции. В действительности, по сообщению посла в Константинополе И. А. Зиновьева, младотурецкое правительство было «не особенно расположено к разрешению вопроса о Проливах в желательном для России смысле» {277} .