Совершив громадное преступление вообще против всей России своей деятельностью, сначала в составе и затем во главе Временного правительства, Керенский в дни Октябрьского переворота совершил ужасное преступление, в частности, против русской интеллигенции, бросив цвет и надежду ее, учащуюся молодежь, переполнявшую в то время всякого рода училища и школы, против озверелых орд солдат, матросов и красногвардейцев. Дав большевикам окрепнуть и сорганизоваться, он в то же время, когда ему самому лучше, чем кому-либо другому, было совершенно ясно видно, что победа большевиков несомненна, бросает на жертву им военную молодежь, а сам позорно бежит с поля битвы. Бежит тот самый Керенский, у которого всегда на языке были такие громкие фразы, вроде того, что «скорей перейдут через мой труп, чем…», и т. д. Он бежит, а сотни благородных юношей платят своею жизнью за истерическую выходку политического проходимца. Вечное проклятие ему!

В числе лиц, понесших тяжкую, невознаградимую потерю во время Октябрьского переворота, был и я. Я потерял младшего сына моего, прекрасного во всех отношениях 17-летнего юношу, горячего патриота {85} , поторопившегося добровольно поступить на военную службу, чтобы успеть принять участие в этой великой войне и обретшего, вместо этого, преждевременную гибель в Октябрьские дни.

Вследствие распоряжений Керенского, он в числе семидесяти человек юнкеров Николаевского инженерного училища, в котором он воспитывался, должен был охранять Центральную телефонную станцию в Петрограде, на Морской улице. 29 октября станция была атакована несколькими сотнями кронштадских матросов с броневиками. После продолжительной обороны, стоившей атакующим немалых жертв, отряд юнкеров должен был сдаться и был отвезен в Кронштадт. Отказались от сдачи офицер, начальник отряда, и человек десять юнкеров. В числе их был мой сын. Герои эти пытались спастись через чердак на крыши соседних зданий, некоторым из них удалось спастись переодетыми, благодаря участию служащих телефонной станции, шесть же человек пропали без вести. Через несколько дней был найден труп офицера, весь исколотый штыками и ножами, трупа же моего сына так и не было найдено. По всей вероятности, он был брошен в Мойку. Производившиеся до ледостава водолазные работы извлекли оттуда несколько трупов, но его трупа не успели разыскать. Эти подробности я узнал уже в Петрограде, куда приехал по оставлении своей должности тотчас после большевистского переворота.

Много горя причинила великая война. Редкая семья не оплакивает жертвы; многие оплакивают и не одну. Тяжело вообще потерять близкое, горячо любимое существо, в котором надеялся пережить вторую жизнь, но мне кажется, что мое горе не было бы так нестерпимо, если бы мой сын пал на поле брани с врагом. Помню, как много раз он говорил: «Какое счастье умереть за родину», – и умер бы он счастливым, а тут – за что и за кого он умирал? Как истый воин, он не признавал сдачи, он отверг предложение сдаться, чтобы избежать личного позора, но он в то же время сознавал бесполезность своего подвига. Когда он шел навстречу неминуемой смерти, не было у него утешения в том, что он погибает за родину, за царя. Нет, он знал, что гибнет бесполезной жертвой ошибок человека, на которого тогда уже все истинно русские люди смотрели не иначе как с презрением. Ужасное сознание!

После большевистского переворота исчезла всякая надежда на то, что представится возможность так или иначе руководить порученным делом. Ясно было, что песенка наша спета, что спасти армию уже никак нельзя, что никакие уступки, никакие компромиссы помочь уже не могут. Можно было лишь цепляться за прежние должности из-за куска хлеба, но не для пользы дела. Оставаться на службе в таких условиях было противно, и я решил покинуть свой пост, чувствуя себя совершенно лишним и, может быть, даже вредным, так как не разделял идей правящей партии и никогда не мог сделаться ее усердным сотрудником. В пояснение сказанного должен заметить, что в это время представление о большевиках было несколько иное, чем впоследствии, когда они обнаружили одни разрушительные силы и полное отсутствие созидательных. Тогда, напротив, многие, утомленные бессилием Временного правительства, как бы даже приветствовали большевиков как силу, которая приведет в порядок тот хаос, который создало во всех отраслях жизни России временное правительство. Никто тогда, конечно, не мог себе представить, какие уродливые формы примет деятельность большевиков.

В это же время я получил ужасную весть о том, что мой сын пропал без вести. Это побудило меня немедленно осуществить свое решение, и я подал рапорт главнокомандующему об отчислении меня от должности по болезни. Генерал Балуев пытался отговорить меня, указывая на то, что в работе я скорее отвлекусь от личного горя; что же касается условий работы, то Балуев был убежден, что большевики нуждаются в нас и от нашей работы не откажутся.

Я доказывал ему обратное, утверждая, что первой задачей большевиков будет полное уничтожение старой армии. В конце концов мне удалось настоять на исполнении моей просьбы. 3 ноября я уехал из Минска, а 12 ноября исполнилось мое предсказание, и Балуев должен был уступить свой пост главнокомандующего армиями Западного фронта прапорщику Мясникову {86} .

Покидая фронт, я с большим сожалением расстался с моим денщиком Алексеем Сидоровым, представлявшим такое светлое и редкое исключение среди разнузданного сброда, в который превратилась солдатская масса.

Молодой парень, мещанин города Бирюча Воронежской губернии, Алексей Сидоров был мобилизован как ратник 2-го разряда {87} (единственный сын). В одном из первых боев был ранен в руку, признан неспособным к строю и попал ко мне денщиком. Я относился к нему строго и не допускал никакой фамильярности, но, несмотря на это, он, по-видимому, привязался ко мне. Был например такой случай: когда в марте 1916 года я был еще начальником штаба Минского военного округа в Смоленске, Алексей приходит ко мне и просит разрешения жениться на кухарке того дома, где я квартировал. Баба некрасивая, несомненно старше него. Я посоветовал ему лучше выбрать себе жену из своего города, а то эта будет совсем чужая для его родителей. Он мне ответил, что писал уже отцу, тот препятствий не имеет, к тому же она не нищая: у нее три тысячи денег и три десятины земли под Смоленском. Против этого аргумента я не нашел ничего возразить и позволил ему подать просьбу о разрешении вступить в брак. Недели через три после этого я был назначен начальникам штаба 6-й армии и должен был покинуть Смоленск. Естественно, я не хотел нарушать матримониальных планов Алексея и оставил его в Смоленске. Штаб 6-й армии стоял в то время в Выборге, и по приезде туда я просил коменданта штаба подыскать мне подходящего денщика. Не прошло и недели, как в одно прекрасное утро дежурный жандарм докладывает мне, что явился мой денщик. Я подумал, что речь идет о человеке, которого мне подыскал комендант, но, к моему удивлению, является Алексей.

– Ты как сюда попал? – был первый мой вопрос. – Ведь ты хотел жениться.

– Я раздумал, а писаря штаба сказали мне: «Поезжай-ка лучше к своему генералу».

Так он и остался у меня до конца. Революционный угар вовсе не коснулся Алексея. Скажу даже напротив: когда солдаты, и писаря, и даже полевые жандармы с каждым днем становились все распущеннее и распущеннее, Алексей становился более дисциплинированным, чем был раньше.

Вышел приказ об отмене титулования и о том, чтобы к солдатам обращаться на «вы». Дабы не поставить Алексея в ложное положение к прочей массе, я однажды вечером предупредил его, сказав, чтобы он называл меня впредь не «Ваше Превосходительство», а «господин генерал», а я ему буду говорить «вы». Он выслушал меня смущенно, а затем со слезами на глазах и с дрожью в голосе произнес:

– Ваше Превосходительство, позвольте по-старому.

Что мне было делать: я обнял его и сказал:

– По дружбе к тебе разрешаю, но при посторонних не обмолвись.

– Слушаюсь, – ответил он и при посторонних никогда не появлялся мне на глаза.

Трогательно попрощался я с ним, а месяца три спустя, уже в Петрограде, получил от него письмо из Воронежа, в котором он в очень теплых выражениях справлялся об участи моего сына и моей семьи и говорил, что теперь может откровенно сказать, что привязался ко мне, как к отцу родному. Вслед за тем Воронеж был отрезан от Петрограда военными действиями, и я потерял всякую связь с Алексеем. Быть может, таких солдат, как он, было много, но мало у кого хватало гражданского мужества, чтобы проявлять открыто свои чувства.