Уехал я из Минска в имевшемся в моем распоряжении салон-вагоне и, благодаря ловкости и расторопности проводника, каким-то чудом доехал до Петрограда без всяких приключений в пути, несмотря на то что поезда и все станции были переполнены солдатами, самовольно покидавшими фронт.

По прибытии в Петроград я застал его уже в полной власти большевиков. Во всех центральных военных управлениях, таких как Главный штаб, Генеральный штаб, штаб округа и другие, стояли смешанные караулы от большевистских войск и Красной гвардии: очевидно, солдатам не вполне доверяли. Допуск внутрь разрешался не иначе как по особым пропускам или по проверке личных документов. Внутри тоже кое-где были посты красногвардейцев, которые особой формы не имели, а были в своей «вольной» одежде, чуйках, рубахах {88} .

В остальном жизнь протекала довольно нормально. На улицах иногда собирались митинги, но нельзя сказать, чтобы особенно многочисленные. Настроение публики было какое-то выжидательное. Почти все без исключения были уверены, что торжество большевиков совершенно случайно, что захват ими власти будет чрезвычайно недолгим, недели две-три, не более. Словом, никто не относился к происшедшему серьезно.

Гражданские управления и учреждения верили во всемогущество объявленной ими забастовки (саботаж); были убеждены, что большевики принуждены будут капитулировать перед этой забастовкой служащих и сами отойдут от власти или пойдут на уступки.

Но вот проходит неделя за неделей, проходят месяцы, а власть большевиков вместо того, чтобы пасть, все усиливается да усиливается. Большевики вводят в Петроград надежные части в виде латышских стрелковых полков {89} ; постепенно разоружают и распускают своих прежних сотрудников из состава войск Петроградского гарнизона, среди которых было много сторонников социалистов-революционеров и, наконец, заручившись в лице Красной гвардии, матросов и латышей реальной силой, приступили уже с уверенностью к социальным реформам.

Как снег на голову упала на всех национализация банков {90} , лишившая многих противников большевиков материальных ресурсов, а затем последовал целый ряд мер, которые здесь перечислять не буду. Что ни день, то декрет Совета народных комиссаров [20] вещал какую-нибудь новую социальную реформу. Общество положительно было ошеломлено быстротой и радикальностью переустройства его на новых началах. Не успевало оно реагировать на одну реформу, как за ней уже следовала другая.

Национализация банков непосредственным образом коснулась и меня. В Азовско-Донском банке {91} , что был на Большой Морской близ арки Главного штаба, у меня был сейф, в котором я хранил некоторые личные документы и часть процентных бумаг, а также наличные деньги. Документы и процентные бумаги мало тревожили меня, но наличные деньги были крайне нужны. Там было на 10 тысяч 500-сотенных серий Государственного казначейства {92} , которые обращались наравне с разменной монетой и пользовались у населения гораздо большим доверием, чем 20- и 40-рублевые купюры Временного правительства, так называемых «керенки», столь похожие на бутылочные этикетки. Мне во что бы то ни стало надо было их достать. Когда был разрешен доступ к сейфам в присутствии комиссаров, я решил сделать отчаянную попытку. Не сказав ни слова жене, дабы не причинять ей лишнего волнения, я отправился в экспедицию. Заявив о необходимости вынуть кое-какие документы, я получил разрешение открыть мой сейф. Комиссар стоял рядом и следил за мною. Вынимая один пакет за другим, но не вскрывая их, чтобы не показать ему содержимого, я старался угадать тот, который мне был нужен. Найдя, как мне казалось, наконец, таковой я небрежно отложил его в сторону в числе прочих, уже отложенных, и затем, выбрав какое-то метрическое свидетельство, положил его на него. Затем сделав вид, что нашел то, что мне нужно, я торопливо начал укладывать вынутое обратно в ящик, наблюдая искоса за комиссаром, следит ли он за мной. Воспользовавшись моментом, когда он отвернулся, чтобы ответить на вопрос кого-то вошедшего, быстро сунул отложенный пакет в сложенное метрическое свидетельство и как ни в чем не бывало со свидетельством в руках заявил, что окончил выбор того, что мне нужно. Выйдя из банка и идя уже по Дворцовой площади, я осторожно осведомился о содержимом выкраденного пакета, и – о, ужас! – оказались никому в то время не нужные облигации военные займа {93} , в которые мы легкомысленно вложили немало денег. Пришлось еще дважды повторять подобные попытки, пока мне не удалось наконец выудить желаемое, и делать это надо было с перерывами, по крайней мере, в неделю времени, дабы не возбудить подозрения.

При этих посещениях подвалов банка мне пришлось быть свидетелем вскрытия сейфов тех владельцев их, которые не откликнулись на декрет правительства, предупреждавший, что если к определенному сроку владельцы не явятся сами для освидетельствования их сейфов, то таковые будут вскрыты. В большинстве случаев такие сейфы оказывались пустыми, иногда же там находили порядочное количество золотой монеты и иностранной валюты, что, согласно декрету, подлежало конфискации {94} .

Можно себе представить, какое впечатление эти драконовские меры производили на публику. Настроение ее можно было наблюдать в длинных очередях за керосином и другими предметами первой необходимости. В этих хвостах приходилось простаивать часами, и чего только за это время не переслушаешь. Можно было услышать мнение представителей всех слоев общества, так как всем приходилось отбывать здесь свою очередь.

Первое время низшие классы – мелкие ремесленники, мещане, рабочие и пролетариат, в точном значении этого слова [21] , – были всецело на стороне большевиков, приветствуя все их мероприятия, направленные против так называемых буржуев, к каковым причисляли не только имущих людей, но вообще всю интеллигенцию, хотя бы у интеллигента и гроша медного за душой не было. Но затем, когда целый ряд стеснений и ограничений, внесенных большевиками в общественную жизнь, коснулся и низших классов общества, мнение их о них начало меняться. Все чаще и чаще начали раздаваться голоса против большевиков, все чаще и чаще указывали на них как на главных виновников происходившей разрухи, от которой одинаково страдали как богатые, так и бедные, последние даже больше, несмотря на все старания большевиков досадить главным образом «буржуям». Большевики, конечно, с помощью прессы и митинговой пропаганды пытались свалить всю вину на саботажников-интеллигентов, но этому уже мало верили. К весне 1918 года редко, редко когда можно было услышать сочувствие большевикам. Всюду их ругали, но с оглядкой, и тотчас же умолкали, как только хотя бы издали появлялся красногвардеец или милиционер. Да и то открыто, на улицах, ругал большевиков только свой брат простолюдин. Забитые, затравленные интеллигенты и «буржуи» не смели громко выразить свой протест и изливали свою скорбь и негодование, сидя у себя дома в четырех стенах, в кругу своих близких и единомышленников. Настолько слабыми и ничтожными считали они себя по сравнению с полными энергии и грубой силы большевиками.

Решив после большевистского переворота оставить службу, дабы советское правительство, основываясь на моих обязательствах как военнослужащего, не могло бы потребовать мое сотрудничество, я начал хлопотать об отставке.

Оставшийся за начальника Генерального штаба и за военного министра генерал-майор Потапов {95} , бывший военный агент в Черногории, мой старый знакомый, уговаривал меня повременить, оттягивая отставку со дня на день. Когда я ему говорил, что при настоящих условиях, когда за спиной у каждого начальника постоянно торчит по комиссару, в атмосфере обидного недоверия я служить положительно не в силах (принципиальный отказ от службы у большевиков в разговоре с ним был неуместен), Потапов обещал устроить меня в Военно-историческую комиссию по описанию настоящей войны {96} , где я буду работать в совершенно нейтральных условиях. Комиссию эту Потапов, по его словам, проектировал именно с той целью, чтобы сохранить офицеров Генерального штаба и не дать им рассеяться так, что потом и не соберешь.