Последнюю фразу Кхайду выкрикнул, обращаясь уже ко всем собравшимся. Оратор, блин…

Обратно за факелы Бурцева втянули четыре руки — Дмитрий и Бурангул неодобрительно качали головами.

— Дурень, ты в своем уме? — Русский десятник таращил глаза и раздувал ноздри. — Ишь, чего удумал. Лезть в круг и перечить хану. Ты ж сам за малым в том кругу не остался. Казнили бы тебя под горячую руку — и дело с концом.

— Считай, что тебе повезло, — поддакнул Бурангул. — Отделался царапиной на шее, а мог бы и головы лишиться. Ты ведь не знатный нукер, хребет ломать тебе не станут.

Кхайду тем временем вглядывался в лицо опального тысячника. Палач растерянно переминался рядом. Приказа продолжать казнь он не получил.

— Встань, Шонхор! — наконец приказал хан. Тот медленно поднялся. Глаза не выражали ничего. Абсолютно.

— За тебя просят уже второй раз, Шонхор. И знаешь что? Если хочешь, я сохраню тебе жизнь.

Осужденный побледнел.

— Я могу поступить по примеру предков, с позором изгоняющих трусов в Великую Степь. Ты волен уйти из лагеря, Шонхор. Ты пойдешь пешком, без лошади. У тебя не будет оружия и доспехов. Только колчан, набитый конским навозом вместо стрел. Жители войлочных кибиток всюду станут встречать и провожать тебя плевками. Так что ты выбираешь? Позорное изгнание или бескровную смерть?

Тысячник не ответил. Он просто лег на землю у ног палача.

Кхайду кивнул. Дубина взлетела вверх и опустилась. Еще один хрусткий звук нарушил тишину.

Бурцев поймал взгляд угасающих глаз, обращенных в его сторону. Жизнь человека с перебитым позвоночником угасала слишком медленно.

— Нет больше желающих вступиться за тех, кто заслуживает смерти? — Кхайду-хан оглядел толпу.

Толпа молчала. Факелы чадили. Палач работал. Скоро все было кончено.

— Надо отдыхать, — проговорил Бурангул. — Идемте.

— А как же они? — Бурцев растерянно указал на казненных. И еще живых.

— Они умирают. Не сразу, но скоро. Тела их оставят на съедение зверям и птицам. Не стойте долго возле этих тел, русичи. Здесь слишком много плохой смерти. Надо отдыхать…

Впрочем, толком отдохнуть не удалось никому. Под утро о Шонхоре и его воинах забыли напрочь. На лагерь напали поляки…

Дерзкое и отчаянное то было нападение. Небольшой отряд — сотни полторы — всадников налетел со стороны леса стремительно и неожиданно. Под прикрытием подлеска и густого тумана полякам удалось подобраться к вражескому стану почти вплотную. Привычные к лесному бою, они в считанные секунды расстреляли из арбалетов конный сторожевой отряд, встретившийся на пути: с десяток людей и лошадей, утыканных короткими толстыми стрелами, повалились в мягкую хвою и мох, так и не успев поднять тревогу. Затем без шума и суеты была вырезана охрана на краю лагеря. Только после этого нападавшие размотали тряпки с конских копыт и вырвались из предутреннего тумана, подобно бесам из преисподней. Боевые кличи поляков и вопли избиваемых кочевников слились воедино.

Бурцев, так и не сомкнувший глаз, выкатился из засаленного «спальника». Вовремя! Покинутые им шкуры — дурно пахнущие, но такие теплые и уютные — пронзил арбалетный болт.

Дмитрий оказался еще расторопней: новгородец уже стоял на ногах в полном боевом облачении. Кольчугу десятник, в отличие от Бурцева, на ночь не снимал, а щит, шлем и меч всегда держал на расстоянии вытянутой руки.

— Поляки! — рявкнул Дмитрий. — Всем к бою!

Бурцев подхватил саблю и щит. Шлем в поднявшейся суматохе кто-то запнул невесть куда.

Вокруг суетились русичи и люди Бурангула. Татарский сотник что-то кричал, размахивал руками. Его стрелки, отбросив бесполезные луки со спущенными тетивами, хватались за копья и сабли. Кочевники, не привыкшие биться в пешем строю, пытались поймать напуганных лошадей. И падали, сбитые вражескими конниками.

Мимо Бурцева вихрем пронесся всадник с золотыми рыцарскими шпорами и в кастрюлеобразном шлеме. Польский меч ударил в железную нашлепку в центре щита, отскочил. Бурцев пошатнулся. Рыцарь умчался дальше. По пути он зарубил запутавшегося в спальных шкурах монгольского воина. Потом под его клинком пала обезумевшая от ужаса мохнатая лошадка без седока.

Поляки рубили и кололи с яростью одержимых. И людей, и коней.

«Неужто Освальдовцы?!» — встревожился Бурцев. Добжиньский рыцарь на поверку оказался преизрядной свиньей, но все-таки биться с недавними союзниками не хотелось.

Впрочем, нападавших было слишком много. В лесном лагере Освальда не набралось бы столько хорошо вооруженных конных воинов. И потом… Добжинец был там единственным рыцарем, а здесь их десятка полтора-два. И каждый со своими оруженосцами… Нет, в эту атаку поляков вел другой вожак — не менее отважный и опытный, но другой.

Нападавшие широкой дугой продвигались от леса, вырубая, выкашивая все на своем пути. Скакали в три ряда. Впереди — рыцари, за ними — прикрывавшие своих панов с флангов конные арбалетчики, кнехты и оруженосцы. Последними мчались слуги с факелами. Когда они успели запалить огни — еще в лесу или уже в лагере, сунув приготовленные факелы в дотлевающие костры часовых, — Бурцев так и не понял. Но в предназначении огня сомневаться не приходилось. Факельщики, следовавшие по расчищенному рыцарями пути, старались поджечь все, что попадалось под руку. В лагере уже пылали пара десятков палаток простых воинов и шатер какого-то знатного нойона.