— Слава те, святой заступник и боронитель!

Посланец польского короля князь Лукомский одиноко сидел на своем подворье. В камине весело трещали дрова. Была суббота, канун вербного воскресенья. Лукомский неотрывно смотрел в огонь и думал: он итожил здешнее житье.

Сегодня, 28 марта, прошло ровно восемь месяцев со дня его появления в Москве. Сколько было замыслов, сколько надежд! С какой щедростью бросал он плевелы на ниву презренных московитов! А что взошло из брошенного? Немного. «От дел своих сужу ся, — вздохнул он и повторил: — Немного». Покушение на великого князя чудом отвратилося. Благодарение богу, что сам вылез из омута и даже успел вроде бы обсушиться. Заговор московских бояр расстроился тоже случаем, по многих крепких сторонников своих он по сему случаю лишился. А брак Ивана с греческой царевной? Ведь он уже почти заставил его поверить в злой умысел папских послов! Дак нет, Иван что-то пронюхал и услал свою любовницу в дальний монастырь, а послов обласкал и отправил в Рим за невестой! При такой дружбе как пойдет дело? Князь Андрей из противника стал подручником Ивана: мечется, словно мураш, по южным рубежам и подступы к его трону крепит. Но самое главное — союз короля с золотоордынским ханом никак не содеется. И делу всему пустячок мешает — письмишко татарского царевича.

«А не слишком ли много случайных пустячков? — в который уже раз спрашивал он себя и сразу же постарался успокоить: — Нет-нет, московиты не могут быть тонкими игроками! Сиволапым ли мужикам плести изящные тенета высокой политики?! Они действуют наобум, по наитию, и если порой прорывают сети, то не потому, что знают, куда бить. Они без разбора машут своими тяжкими кувалдами и случайно натыкаются на слабые связки…»

Ему вспомнился только что закончившийся боярский обед. Идет великий пост, сегодня, в лазаревскую субботу, разрешалось вкушение икры.

— Вкушение, — протянул он вслух и усмехнулся, представив себе огромные, наполненные доверху мисы на обеденном столе.

Иные из них рдели жаром, как вот эти поленья, другие тускло отсвечивали маслянистой дробью, подобно сгоревшим и рассыпавшимся угольям. Такого количества икры не приходилось ему видеть даже на королевском столе, где ее действительно вкушали, размазанную тонким слоем на хлебе. Здесь же ее жрали, как кашу, емкими ложками и не стеснялись поворачивать во рту языками. Он еще тогда подумал, глядя в лоснящиеся лица и выпачканные бороды: «Сему хамью одна игра: что пшено и что икра. Asino lyra superflue canit! [42] Точно так же и кувалда их не выбирает, что дробить — булдыгу или тонкий фарфор…»

В камине громко треснуло полено. Оно взметнуло сноп быстролетных искр. Небольшой уголек угодил на руку Лукомского. Он стряхнул его и одернул себя: «Нельзя так строго судить. Сам-то нынче не на хлеб мазал, тоже ложкой ворочал. К тому же слишком принижать врага — значит ущерблять себя: волку непристало возиться с мышью». Он уже один раз ошибся в оценке московитов, посчитав их сбродом дикарей, где любое дело решается скоро и честно, на основе примитивных представлений о добре и зле. Оказывается, дипломатия Ивана уже оснастилась хитрыми извилинами и закоулками, где можно было заблудить любое дело. Ей, правда, еще не под силу противостоять искусству западных дипломатов…

Тут Лукомский радостно улыбнулся, вспомнив свое недавнее торжество. По приказу Ахмата в литовские земли на поиски царевича Латифа был послан молодой и нахальный бег Чол-хан. Латифа там не оказалось, по его следы привели Чол-хана в Москву.

Лукомский получил указание всемерно способствовать поискам. У Чол-хана был фирман Ахмата, объявлявший Латифа навечным врагом Орды и требующий от всех подвластных государей его немедленной выдачи. Нетерпеливый татарин хотел сразу же идти к великому князю. Лукомский сдерживал его и снисходительно поучал:

— В дипломатии, как и на базаре, нельзя вываливать на прилавок все, что имеешь, и сразу запрашивать свою цену. Спроси у одного, за сколько бы он купил товар, у другого — за сколько бы продал. Сложи и раздели на два — узнаешь верную цену. Не дели — определишь начальную…

— Чол-хан не торговец, — презрительно морщился бег, — и эти хитрости знать не хочет!

Но Лукомский продолжил свою мысль:

— Пойди к Ивану и потребуй от него выдачи всех служилых татарских князей. Скажи, что твой царь обеспокоен укрывательством его недругов на московской земле.

— Ха, Иван не выдаст!

— А ты поспорь. Потом уступи, потребуй не всех, а, к примеру, Даньяра и Касима.

— Их-то он и не выдаст.

— Ты еще поспорь. Снова уступи и перейди к Латифу.

— А если Иван отопрется?

— Снова поспорь, укажи на следы царевича в московскую землю. Будет упорствовать, сошлись на фирман. Потребуй, наконец, шерть [43] , пусть даст крестоцеловальную грамоту, что Латифа не укрывает, а по появлении обязуется выдать его тебе.