— Выходит, у нашего брата самая слабина в голове, — сказал кто-то, растирая снегом Данилкины виски. — В огне не горит, но память враз отшибает…

Первая паника горожан, вызванная пожаром и ужасом перед татарским набегом, прошла. Люди быстро разобрались по очагам и начали бесстрашно бороться с огнем. Воевода метался по крепости на храпящем коне. Он безостановочно ругался и подгонял своих немногочисленных воинов. Те бегали от стены к стене с вытаращенными глазами и широко открытыми ртами, все чаще падая в сугробы и жадно хватая горячими губами припорошенный сажей снег.

Незадолго до полуночи, когда они настолько выбились из сил, что уже не чувствовали ударов, воевода объявил о победе над басурманской ратью и приказал бить во все колокола. К этому времени огонь удалось потушить. Он, как оказалось впоследствии, не успел причинить крепости много зла. Пострадали в основном старые, полусгнившие постройки, а новые были только облизаны огнем. Из них больше всего досталось надворотной башне. Грязные, чумазые, в дымной одежде возвращались артельные с пожарища, чтобы проведать своих товарищей. Те уже вошли в память, но отчаянно, до синевы в лице, кашляли, выплевывая черные дымные сгустки и с трудом ворочали многопудными головами.

Сеня радостно бросился к Данилке и с неожиданной нежностью погладил его.

— Ну, мужики, счастье нынче на вашей стороне. Еще б чуток, и от ваших головушек одни головешки остались бы. Вот его благодарите. — Архип указал на немого. — Он хоть и сам чуть не сожегся, но об вас помнил.

— Спасибо тебе, брат! — растрогался Данилка. — Как же ты вызнал про то, что мы в бане жаримся?

Сеня начал было возбужденно говорить по-своему, но Данилка его остановил:

— Не части! Я ведь еще не все понимаю — в голове гудеж. Давай помедленнее.

Сеня показал на Данилку, на баню и затрепыхал двумя пальцами.

— Я пошел в баню, — перевел Данилка.

Потом Сеня показал, как увидел, что дверь бани заперта бревном. Он попытался откатить его, но получил внезапный удар по голове и упал.

— А кто ударил, не разглядел, случаем? спросили мужики.

Сеня сощурил глаза.

— Неужто Феофил?! — ахнул Данилка.

Сеня утвердительно кивнул.

— Вот ирод, душегубец, да мы его в острог сведем! — зашумели мужики.

— Погодите! — успокоил их Архип. — Дальше-то что?

Сеня показал, как его оттащили в башню, связали, а башню подожгли.

— Кто поджег?

Сеня опять сощурился.

— Снова Феофил? А еще кто?

Сеня пожал плечами.

— Нет, братцы, тута что-то не так, — сказал в раздумье Архип. — Ну, на Данилку за его кусачий язык наш монах зельно злой, потому мог душегубство замыслить, хотя и не верю я в такое. Но а башню и стенку нашу зачем ему жечь? Убогого спалить? Дак ведь мог просто в прорубь спустить — и вся недолга!

— Чаво тут головы трудить? Самого в прорубь, гада, за его нечисти! — снова шумнули мужики.

— Умерьтесь! — возвысил голос Архип. — Нешто мы кровопивцы? Самое последнее это дело — карать под горячую руку. Остынем, а утром сведем элодея к воеводе для суда — дело это не токмо нашенское. Только постеречь его надобно, чтоб не утек…

Князь Андрей подъезжал к Алексину тихим солнечным утром. Было морозно, но солнце явно поворотило на весну. Ехавший рядом дядька Прокоп сладко жмурился и ворчал:

— Давно б уже греть надобно и ручьи пускать. А то выдался марток — таскай семеро порток. Евдокея [38] прошла с метелью, значит, на Егорья [39] травки не жди — опять, стало быть, поздняя весна. О-хо-хо, отворотилась теплота от людей. Раньше-то, бывало, мой Прокопий [40] весь зимник порушает, а ныне снегу эвон еще сколько…

Князь Андрей не слушал обычного ворчанья своего дядьки. На душе у него было светло и радостно, под стать сегодняшнему утру. Впрочем, с тех пор как в злые крещенские морозы оставил он Москву, такой настрой бывал у него нередким. Там, в Москве, его полнили одни лишь честолюбивые замыслы, здесь же они хоть частью могли подкрепиться: великий князь наделил его всей своей властью над порубежными городами.

Иван Васильевич рассчитал использовать для своего дела властолюбие и охоту к кипучей деятельности младшего брата. И не ошибся: Андрей с жаром отдался этому поручению. Он не имел опыта, но природный ум и сметка позволили ему быстро разобраться в воеводских делах, отличить мудрое мздоимство от простой честности, а тщательно спрятанного бездельника от бесхитростного трудяги. К тому же свою завистливую нелюбовь к старшему брату он перенес на его заведения и поставленных им лиц. Выделив из них самую бестолочь, которой довольно при всяком правлении, он обрушил на нее суровую карающую десницу, чем приобрел добрую славу. Впервые она осталась за ним в Опакове, где по его приказу были окованы три особенно лютых мздоимца и преданы торговой казни несколько именитых людей. А потом уже слава побежала впереди него, ограниваясь все новыми высветленными гранями.

Князь Андрей не любил людей. Он не мог даже из хитрости говорить с черным людом так, чтобы не выказывать своего пренебрежения. Но дядька Прокоп, бывший при нем с самого детства, удачно освободил его от такой необходимости, а при случае от княжеского имени и помогал обиженным. Так в славе князя появились грани доброты, ласковости и защитника сирот, как именовались тогда черные тягловые люди.

Князь Андрей терпеть не мог тщательно подготовленного расчета и, подобно большинству спесивых рыцарей-забияк, чурался любого хозяйского дела. Однако состоявший при нем дьяк Мамырев оказался таким докой по части вскрытия воеводских злоупотреблений, что заставил думать о князе как о рачительном хозяине и добавил к его славе новую грань.