Шрифт:
— За какие злодейства сидите? — строго спросил он их.
Те помялись с ответом.
— Никак, тоже молчуны? А меня обнадеили, что вы из говорливых будете.
— Ты сам-то кто таков? — спросил Прокопа худой мужичонка.
— Я от князя Андрея Васильича.
— Так он, выходит, ужо приехал, а мы до него надумали добираться!
— Какое же у вас к нему дело?
Мужичонка нерешительно оглянулся на своих товарищей. Те отозвались:
— Давай, Данилка.
— Мы, господин хороший, хотели пожалобиться на здешнего воеводу. Приехали с самой Москвы град помогать твердить, а он нас на обустрой свово двора бросил и разные злодейские дела вершит…
— За то и сидите?
— Не-е, сидим незнамо за что. Вчерась у нас пожар случился, и один немой усмотрел в поджигателях нашего артельного монаха Феофила. Мы, узнав про то, монаха схватили и поутру всей артелью к воеводе, чтоб рассудил. «Кто, — спросил воевода, — видел поджигателя?» Мы свово убогого вытолкнули — вот он! «Ну рассказывай!» А как тот расскажет, ежели у него язык татарьми отрезан? «Молчишь? — говорит воевода. — Ну дак и всем остальным язык отрежу, коли еще раз про такое услышу!» Приказал нас пятерых в острог кинуть, а прочих на работу выслал. Вот сидим, думаем и в толк не возьмем: в чем наша вина?
Прокоп все честь по чести выспросил и напоследок уверил:
— Ладно, мужики, доведу князю про ваше дело, а вы терпежу наберитесь и ждите…
Князь Андрей возвратился вечером и заперся до ночи со своими советчиками, а наутро призвал к себе воеводу и объявил:
— Несешь ты воеводскую службу не гораздо и уличен во многих злых делах. Первое — это мздоимство. Украл ты из государевой казны поболе пятидесяти рублев.
— Бог с тобой, князь! — помертвел воевода. — Оговорили меня, вот те крест, оговорили! Да отколь таки деньги — пятьдесят рублев, у меня их сроду не было…
— Со мной на бабий манер не торгуются! — оборвал его князь и кивнул Мамыреву.
Тот поднялся и занудил:
— Платишь ты податных податей с 220 сох [41] , а по книгам записным числится за волостью 250 сох и сам берешь с такого же числа. Стало быть, недодаешь каженный год податей с тридцати сох, сиречь на десять рублев, а за пять лет твово воеводства выходит пятьдесят рублев…
— Ох, оговор, оговор, — снова запричитал воевода, — я в энтих цифирях слаб, дозволь матушку свою позвать, она живо разочтет.
41
Соха — условная единица для установления размера податей. Она исчислялась по количеству земли, дворов, размерам дохода.
— Ну да, — презрительно усмехнулся князь Андрей, — охота мне в твоем дерьме ковыряться! Коли надо будет, людишки мои сточнят. Да и не след тебе по такой малости убиваться. Ваш брат завсегда ворует, погасишь долг — и делу конец… Но вот второй грех потяжелее будет. Плохо тобой здешняя окраина от ворога бережется. Сторожая служба не налажена, крепостица развалена, припасу ратного нет, людишки не научены, а сам ты в ратном деле — свинья свиньей. Потому с воеводства тебя снимаю.
— Пощади, князь, — упал в ноги Беклемишев, — все справлю, все слажу…
— Да нет, не сладишь. Твой расстрой не по умыслу, а по дурости. Дурость же не лечится. Как выдано с рождения, так до последних дней при тебе будет. В одном сладишь — в другом нагадишь.
Князь Андрей отвернулся, а Беклемишев так и остался стоять на коленях, сокрушенно разводя руками. По рытвинам и ухабам его лица протянулись слезные дорожки.
Прокопу стало даже жалко его, он подошел и вполголоса сказал:
— Чаво тебе плакаться? Князь верно рассудил: границу твердить — что плотину крепить: коли выйдет где-нибудь течь, то и вся крепь ни к чему. А от тебя всей нашей плотине беда.
— Да-а, говорить все можно, — жалобно всхлипнул Беклемишев, — а как я со своей дуростью и невежными людишками татаров давече побил…
Князь резко обернулся, подскочил к нему и сказал тихо и внятно, выделяя каждое слово:
— Не было никаких татар, а крепость ты сам запалил! Это твой третий, самый страшный, изменный грех, и за него будешь ты накрепко окован и послан в Москву для суда.
— Невинен я! Невинен! — вскричал Беклемишев и распростерся на полу.
— Как же невинен? — заговорил Прокоп. — Тебе люди работные были посланы, чтобы крепость твердить, ты же их на свои хоромы бросил. А как прослышал, что князь едет, решил грехи свои огнем сокрыть и на татар все свалить, думал, что мы оман твой проглотим. Мужички поджигателя споймали, а ты их самих — в острог.
— Я не жег, — бормотал воевода, — и приказа не давал. Это все матушка…
— Да нам-то все одно, какой палец грешил. Спрос с головы, с тебя, значит.
— Ну довольно! — сказал князь. — Дерьмо — под замок, имущество — в опись. Распоряжайся, Прокопий, покуда нового воеводу не найду…
Беклемишев сидел в темной глухой комнате под запором и беспрестанно молился. Из-за двери нескончаемым ручьем журчал его исступленный призыв:
— Моли бога обо мне, святой угодниче божий Михаиле, яко усердно к тебе прибегаю, скорому помощнику и надежнику моему. Услыши мя, святой угодниче, просвети днесь и от зла сохрани, ко благому деянию настави и на путь спасения направи…