– Мисс Тереза, вас долго не было, – обратилась она ко мне, – миссис Шервуд просила передать, что скоро будет дома, чтобы вы не искали её.

– Спасибо, Луиза, – ответила я.

– Вам и вашей подруге, должно быть, очень жарко, – сказала Луиза, – с утра ваша матушка сделала лимонад, он как раз холодный и будет кстати в такую погоду.

– Барбара, ты к нам не зайдёшь? – я снова посмотрела на неё.

Не буду врать, будто уже в тот момент я жаждала не покидать мою Барбару никогда – так, наверное, не бывает. Напротив, после прогулки мне хотелось поскорее очутиться в своей комнате, выпить чего-нибудь холодного и до самого ужина запереться ото всех на пару с какой-нибудь книжкой. На мою удачу, Барбара сказала, что дома её заждались – так мы и расстались.

Ничего особенного во всём этом, вообще-то. Обычный день и обычный разговор, но столь необходимо для меня сохранить его в своей разрушающейся памяти. Кажется, это как раз один из таких дней, когда хочется отправить самому себе письмо из будущего, предупредить. Но что бы я мог себе написать? «Дорогая Тереза, не вздумай сблизиться с Барбарой Джексон?». Или же «останься рядом с ней и никогда не предавай»? Вот только для той Терезы из того дня все эти слова не значили бы ровным счётом ничего.

Не знаю, насколько глубокую дырку в своей заднице хочет сделать придурок из квартиры за стеной, но сверлит он, не переставая. Утром. Ночью. В обед. Стук, гудение, скрежет. Это сводит меня с ума. Я чувствую себя слабым и несдержанным: каждый приступ раздражения вызывает у меня слёзы.

А ещё эти странные фантомные, как я их прозвал, боли: посреди ночи меня словно охватывает пламя, я чувствую его жар и дым, или же чьи-то когти и клыки разрывают мою грудную клетку, или кинжал вонзается сначала в живот, а затем в сердце. Иногда мне невозможно вздохнуть, словно лёгкие заполнены солёной водой. Это длится не дольше нескольких секунд и изредка сопровождается скоротечными видениями. Вот я в теле пожилой женщины, одетой в сари, по собственной воле поднимаюсь на погребальный костёр, где возлежит истощённое тело старика. А через секунду мне заламывают руки за спину, связывают, вешают на шею камень такой тяжёлый, что я еле держусь на окровавленных ногах – меня толкают в мутные воды.

Плачу я теперь так часто, что Нине Петровне пришлось забрать меня в их с Яной комнату насовсем, ведь терпеть крики несносного младенца для моих матери и отца невыносимо. Удачно лишь то, что Яна редко сидит дома, и я могу хоть немного поспать днём, потому что ночью, когда она в комнате, совсем рядом, мне становится слишком тревожно, чтобы спать – беспокойное чувство в её присутствии по-прежнему со мной.

Удивляюсь, как эта семья вообще держится на плаву: кроме Нины Петровны, которая получает пенсию и где-то моет полы по вечерам, деньги в дом никто не приносит. Кирилл, мой отец, пропадает дни напролёт неизвестно где, распродаёт всякий хлам, иногда подрабатывает на стройках и покупает лотерейные билеты, хотя до сих пор ему не посчастливилось выиграть и ста рублей, вернув потраченное. Моя мать Марина в беспамятстве постоянно – она походит на увядающее вонючее растение, которое Яна, в прямом смысле, иногда поливает холодной водой из ковша, чтобы хоть как-то растормошить – без толку. И я уверен, Нина Петровна и Яна, обе они непременно плакали бы по ночам в подушку, будь для этого такое место, где их слёз не увидел бы никто. Но квартирный вопрос, самый гноящийся, болезненный для жителей России, сковал всех нас по рукам и ногам, но особенно сердца пострадали.

Яна несёт меня на кухню, чтобы покормить, хотя есть мне вовсе не хочется. Кухонька крохотная и грязная, с облупившейся зелёной краской на стенах, со следами раздавленных тараканов на них же, с почерневшим над газовой плитой потолком и тонкими жёлтыми занавесками на стеклянных окнах. Пахнет здесь рыбными консервами. Яна сидит на покачивающемся старом табурете, прижимает меня к своей груди, отчего мне становится жарко, и тихо говорит: «А кто у нас такой хороший мальчик? Кто хороший мальчик?». Улыбается. И мне даже хочется улыбнуться ей в ответ, но этот глупый порыв я давлю в себе – ни к чему мне здесь, среди этих людей привязанности, они лишь разжижат мой мозг и поспособствуют потере памяти.

Благо, что от чувства стыда и дальнейших самокопаний в этот момент меня спас стук во входную дверь – звонок сломан. И, раз в квартире помимо нас и спящей в своей комнате Марины никого нет, Яна со мной на руках спешит в прихожую. «И кто мог к нам прийти?» – спрашивает она меня, но я и понятия не имею.

Она не глядит в глазок, неосторожная девчонка, а просто открывает дверь, и в то же время держит меня одной рукой, что весьма неудобно. Я даже не в состоянии обхватить её шею своими похожими на сосиски ручонками, чтобы не дать уронить меня. На пороге стоит тип совершенно отвратительный и ни мне, ни моей сестре, судя по её удивлённому профилю, не знакомый. Одет он в прохудившиеся джинсовые штаны и кожаную куртку (совсем не под стать тёплой погоде), его худое лицо заросло шерстью, от него пахнет потом и дешёвыми сигаретами. На вид ему – то ли сорок, то ли старше сорока, а точнее и не скажешь.

– Марина, ты что ль? – спрашивает он громко и широко улыбается, так что в его рту я обнаруживаю отсутствие пары зубов, – с Кирюхой ещё одного заделать успели?

– Я не Марина, а Яна, – с недоверием отвечает Яна и обнимает меня обеими руками, – вам маму позвать?

– Янка, ты что ль так вымахала? Зрение не то уже, вот с мамкой вас и попутал – похожи. А это твой карапуз что ль? – загорелым грязным пальцем он указывает на меня.

– Нет, не мой, – смущается Яна, но тут же принимает боевой вид, – вам что вообще надо? Вы кто такой?

– Так и будешь меня на пороге держать? – он игнорирует её вопрос и протискивается в квартиру, отталкивая нас плечом, – тебе, наверно, лет пять было, когда мы виделись. Дядька я твой, дядя Матвей, ну. А мальца как звать?

– Данила.

– А мать где?

– Спит.

– А отец? Буди папку!

– Нету его, ушёл, а когда вернётся, не знаю. Может, в другом месте его подождёте?

– Ишь, дерзкая какая. Давай мне пацана и иди чайник поставь, – он вытягивает меня из Яниных объятий, и я еле сдерживаю отвращение, потому что запах его бьёт мне прямо в нос.