Я не смел даже дышать - так был взволнован мой собеседник:

– Нет смерти! Сверхлогика космоса доказывает это. Ничто не рождается из пустоты, и значит, ничто в неё никогда не уходит. Опять же возьмем пример со скалой, от которой откололся камень. Он - уже не часть чего-то большого, только кусочек, но по своей структуре совершенно похожий на мать. Но у него новое качество! Древний человек поднимает этот камень и с его помощью убивает мамонта! Разве он мог бы убить зверя с помощью скалы? Нет, хотя опять повторю, что по строению скала и камень суть одно. Дерево сгорает, превращаясь в пепел, но оно обжигает горшок, придавая ему новые качества, и само становится частью этого сосуда. Всё в мире перетекает, и ничто не теряется. Да, это не моё открытие, скорее всего. Но важно другое!

В комнате повисла пауза.

– Я прочел много-много научных трудов. Но ни один из них не смог опровергнуть бытие Бога.

Я съежился и вдруг понял, почему Карлу Леоновичу был неприятен мой рассказ про комсомольскую "Красную пасху".

– Не существует никакой пустоты, этот термин придумал человек по причине своей понятийной беспомощности и узости. Ему нужно было дать название тому, что он не понимает, он испугался неизведанного, - продолжал старик.
– Каждое движение в мире подчинено закону. Этот закон и есть Бог. Недаром в церкви столетия изучали "Закон Божий", а в Библии написано: "Вначале было Слово, и Слово было у Бога, и слово было - Бог!" В основе мира лежат правила, которые им управляют.

– Вы знаете, но с такой теорией у вас мало шансов получить сочувствие у советских людей!

– Я не ищу сочувствия. Я ищу истину.

– Спасибо вам!
– сказал я.

– За что?

– Вы открылись мне, малознакомому человеку. Потому что, видимо, поверили мне. Хотя делать этого и не стоило. Я же комсомолец.

Он не ответил. Я добавил:

– Но, Карл Леонович, ваше доверие стоит очень дорого! Что-то я понял, что-то нет из вашей теории, но судя по записям, формулам, таблицам, вы ведь не только мечтатель, но и ученый.

– Все мои записи основаны на научных знаниях, и они доказывают бытие Бога и торжество жизни, - ответил он.

Я подошёл, чтобы пожать руку, и только встав лицом к лицу, я заметил, как в полумраке блеснули слёзы на его щеках. Не знаю, почему я так поступил, но в тот же миг обнял Карла Леоновича, такого незнакомого, но уже дорого мне человека, и он похлопал меня по плечу.

– На самом деле я ничего не могу, совсем ничего, живу, будто и правда выброшен в космос, - он помолчал.
– Большинство книг, собранных здесь - самая настоящая макулатура. Целыми днями я охочусь за знаниями, но чаще мне попадается ерунда, разная идеологическая, - он запнулся, чтобы не сказать лишнего.
– Идеологическая литература попадается, в общем. А мне нужны знания, чтобы вести математические, астрономические расчёты, которые могли бы подтвердить мою теорию взаимосвязи атома и планетообразования. И я очень хочу знать, чего достигли ученые там.

– Где... там?
– удивился я.

– Там, на дальней планете, в другой жизни.

– Не понял?

– В капстранах, Коленька.

Я поёжился и стал прощаться. Уходя, сказал Карлу Леоновичу, что буду навещать его, и, наверное, лучше было бы, если эти слова стали формальностью и я больше никогда не входил в эту каморку.

В тот вечер я пришёл домой поздно. Мать удивилась, пыталась поговорить со мной. Она, наверное, решила, что у меня появилась, наконец-то, подруга. Но я её разочаровал, сказав правду.

– Молодец, что помог пожилому человеку, - ответила она.
– Только в другой раз предупреждай меня, когда решишь где-либо засидеться так долго. Я же волновалась!

И, когда она ушла, я вспомнил, что библиотечные журналы остались там, у Карла Леоновича. Так что следующим вечером я не просто вышел покурить, а шёл и дымил прямо по курсу на дом по улице Чернышевского. Его жильцы поначалу удивлялись мне, бросали фразы и скабрезные шутки, но потом привыкли и я стал частью этого балагана. Удивительно, но я, юнец, крепко сдружился с человеком, который был намного старше меня! В то время я даже перестал читать, хотя раньше находил в этом главную отраду - мне стали не нужны книги, потому что каждый вечер пожилой немец рассказывал мне много нового. Часто он слушал меня, про работу, комсомол, повторяя:

– В вашем лице, Коленька, я общаюсь со всей молодёжью и хочу понять будущее, предположить, каким оно будет.

Я искренне отвечал, что по мне не стоит судить о всех, что я замкнутый малообщительный человек, хотя и живу в самом пекле общественной жизни. И при этом, разговаривая с пожилым немцем, я с каждым днём всё больше и больше разочаровывался в том, что наблюдал вокруг, мне не хотелось писать, рапортовать, обличать пороки, призывать на сбор металлолома и заниматься прочей мелочью.

Всё чаще на меня стал обращать внимание редактор, мне даже дали большой летний отпуск, полагая, что слабость моих корреспонденций вызвана усталостью. Эти свободные дни я проводил в кампании Карла Леоновича. Мы бродили по городу - он знал многих книгочеев, работников книжных магазинов, и я углублялся в его особенный мир. Часто я помогал ему купить ту или иную книгу, он краснел, благодарил, клялся отдать деньги как можно скорее, но я знал, что это невозможно. Я не понимал вообще, на какие средства он жил - единственное, я иногда заставал его за сбором стеклотары, иногда он помогал чинить что-то жильцам дома. Самые тёплые отношения у него были с соседкой - тетей Надей, добродушной женщиной его возраста, и он называл ее только Наденькой, просил чайник или что-то ещё, пока мы с ним сидели вечерами в его коморке.