Вот потопа-то и опасался Зиновий Васильевич. Погода стояла на редкость хорошая для сенокоса, но барометр уже не однажды пугал его: стрелка вдруг начинала отклоняться от «ясно» к ненадёжному слову «переменно», за которым уже и находилась опасная для крестьянина пора — непостоянство. Хуже нет, когда с утра солнце подсушит валки выворошенной колхозниками травы, с полудня соберёшься её сгребать — и вдруг выстрелит дождь. Начинай тогда всё сначала: дожидайся солнца и разбрасывай траву сушиться, да поглядывай на небушко, успеть бы сгрести её до очередного дождя. А уж если дело дойдёт до потопа, совсем хана. Когда небо разверзнется, опрокидывая на луга и поля нескончаемые потоки воды, тогда сенокос превращается для председателя в муку: и косить надо — впереди подпирает другая, не менее ответственная страда, жатва, — и опасно валить траву, потому что, если дожди затянутся, она, подкошенная, изопреет на мокрой земле, сгниёт, и ты остался без сена.

И всё-таки сенокос — праздник. Раньше (Зиновий Васильевич был мальчишкой) на сенокос выдавали из колхозных закромов гороховую муку — варить кисель на лугах. Его заваривали прямо в ведре, на всю бригаду, а потом раскладывали, дымившийся паром, по алюминиевым мискам. Зиновий Васильевич не помнил более вкусного киселя. Бывало, мать по его настоятельной просьбе готовила свой, но он был уже не тот: и масленый, да не пахучий — ложка застревала в горле. «На миру, конечно, вкуснее», — соглашалась мать.

Лошадь вывезла Зиновия Васильевича на Межаков хутор. От хутора тут уже ничего не осталось — ни домов, ни черёмух, росших под окнами, ни пашни. Дорога и та заросла гусиной травой-муравой. Зиновий Васильевич не взял бы сейчас на себя смелость указать, где стояла изба Межака, его деда. Мать ему как-то показывала, но тогда у неё была привязка к кустам жимолости. Теперь всё выкорчевано, и матери тоже было бы не узнать места.

На хуторе осталось сооружение более поздних времён — силосная яма. Правда, стены у неё обвалились, как у старой траншеи, и затянулись крапивой. Но если бы прижало с кормами, яму можно было бы быстро поправить — на день работы хорошему плотнику. Зиновий Васильевич непроизвольно повернул лошадь к зеленеющему бугру крапивы. Нет, он не собирался силосовать на Межаковом хуторе, не было у него намерения поправлять заброшенную несколько лет назад яму. Тогда зачем он ехал? Вспомнилось, что ли, как мальчишками работали здесь — визгу-то, гаму-то, кувыркания в мягкой траве… А ведь и у этой ямы тоже, не только в поле у молотилки, привыкали его ровесники к радости коллективного дела. Теперь силосуют по-новому — закладывают траву в бурты. Трактор навозит её с лугов, утрамбует, бульдозер завалит землёй — бурт готов. А в ямах силосовали в основном ребятишки: на лошадях доставляли с лугов осоку, трамбовали, ходили вдоль сруба ямы кругами, устраивая кучу-малу, выплясывая, горланя кто во что горазд песни, — весело!

Конечно, не очень производительный труд. Трактором-то куда быстрее. Правда, выиграешь во времени — проиграешь в качестве. Силосуют ведь в какую пору? Когда дождь идёт. В сухую погоду сено мечут. А в дождь около бурта земля, искромсанная тяжёлыми машинами, превратится в месиво, и трактор, занятый трамбованием, натаскает на гусеницах в бурт столько грязи, что трава, ещё не став силосом, уже потеряет цвет.

Издержки машинного века, куда от них денешься… Зиновий Васильевич, может, и не хотел бы силосовать трактором, но что прикажете делать?

Никола на руке Зиновия Васильевича обвис и головку набок склонил. Батюшки, укачало на лошади-то… Вот тебе и работник, посреди дня уснул. До-о-лго его ещё до работника-то тянуть.

А работники колхозу сегодня нужны о-ё-ёй как.

Вот денька через два начнём косить на Керети, а завтра надо под Полежаевой силосовать.

Зиновий Васильевич уже прикинул, что поднимет на луга стариков и старух — понемножечку, потихонечку, тип да ляп. Косу отобьют, по два-три замаха сделают да посидят. Ой, на Берёзовке не рассидишься — по всем лугам вода. На кочку встанешь, так и она огрузнет. Там и отдыхать стоя придётся. Но ничего, старики и старухи — народ не капризный, не избалованный, стерпят. А надо берёзовскую осоку убрать — уж больно хороша в силосе.

Лошадей вот мало для силосования осталось, повывели лошадей, всего шесть голов на колхоз. А шести и хватит. Сколько вот ещё ребят соберётся в возчики? Может, тоже шесть. Да ведь ни у кого нет сноровки в уходе за лошадью. В телегу ни одному не запрячь. И к возчикам-то старика в наставники отрядить придётся.

Зиновий Васильевич мысленно прошёлся по Полежаеву, приворачивая в каждый дом. Где старик, где старуха, а где пацан иль девчонка… Прикинул, для бесперебойного дела должно бы народу хватить.

Никола совсем затяжелел у него на руке, отлежал до мурашек, пришлось перевалить на другую.

Дорога хоть и затравенела, а была просторна, ветки не выпирали с обочин. Ехать было удобно.

Силосная яма была за деревней, и Тишка, чуть не ревя от досады, что опоздал к началу, бежал, срезая крюк, который делала полевая дорога, запинистой, комковатой тропкой, пробитой полежаевцами по заплывшей пашне к реке. Не успевал к началу Тишка из-за родимого братца. Родители, уходя на работу, наказали сыновьям наломать для поросёнка капустного листа да, когда утихнет в остывающей печи жар, чугун с листом задвинуть париться за заслонку.

— Мама, мы же сегодня тоже на работу идём, — заупирался Славка. — Мы не можем.

— А мы-то почему всё можем? — прикрикнула на него мать. — И на работу каждый день ходим, и вам еду готовим, и корову доим, и дом держим в порядке, и… — Она долго перечисляла гневливым голосом, что они с отцом делают, и Славка, нетерпеливо суча ногами, уже осознал, что попал впросак.

— Да ладно, ладно же, сделаем, — пытался он остановить распалившуюся мать.

— Если бы нам не бежать столь рано, так или бы заставили вас? — не унималась она. — Лоботрясничайте, садитесь на шею родителям. И так уж изнежены…