Вот чудеса! Оказывается, и у лошадей бывает обед. Конечно, Тишка не вчера появился на свет, знает, что всё живое, чтобы поддерживать жизнедеятельность своего организма, обязано есть. Иначе не сможешь ноги переставлять. Но одно дело — знать, а другое — столкнуться с этим на практике.

Павла Ивановна собрала у ребят алюминиевые миски, из которых они ели гороховый кисель, сбросила их в ведро, наполовину наполненное горячей, дымившейся паром водой.

— Ребятки-и, — пропела она, оглядывая посоловевшее от еды войско: кое-кто из возчиков уже растянулся на траве, выставив на солнышко живот. — Масло из брюха выкипит, нельзя среди бела-то дня спать.

Славик подтянул к подбородку колени, оберегая ими живот.

— Ну-у во-от, — пробурчал он, — и отдохнуть не дадут.

Павла Ивановна услышала, что он пробубнил, и всё таким же зазывным и певучим голосом, каким и начинала свой весёлый речитатив, возразила Славику:

— На том свете, Славка, наотдыхаемся. А теперь надо лошадей напоить-накормить. Сами-то себя напитали…

Тишка первым вскочил на ноги. Лошадей поить? А как? Из ведра? Так оно мисками занято.

— Давай, Ивановна, я напою!

Лошади, нераспряжённые, стояли около силосной ямы. У всех головы неестественно круто повёрнуты вбок — у одних влево, у других вправо. Это Павла Ивановна прикрутила у каждой узду к оглобле: и не привязана лошадь, а не убежит — куда ей с повёрнутой-то головой бежать, по кругу, что ли…

Тишка нетерпеливо огляделся:

— Где ведро, Ивановна?

Свободного ведра не было.

Павла Ивановна ласково засмеялась:

— Тиша, да ведь реку не перетаскаешь наверх. Легче лошадей вниз спустить.

«А ведь и вправду легче», — согласился Тишка.

— Ну так я повёл, — возвестил он и побежал к Славкиной лошади, к Ульке.

Она, припутанная недоуздком к оглобле, скосила на него выпуклый, как увеличительное стекло, фиолетовый глаз. Тишка увидел в нём своё уменьшенное в десятки раз отражение, подёрнутый зелёной дымкой горизонт и дерево, под которым горел костёр. Тишке показалось, что Улька плачет. Ну конечно, плачет: побудь в такой неудобной позе хотя бы десять минут, и у тебя от обиды глаза заслезятся. Тишка высвободил голову лошади. Улька облегчённо фыркнула, переступила копытами, тряхнула гривой.

— А ты чего это мою-то берёшь? — закричал от костра Славик. — Мы с тобой работой меняемся после обеда.

Он проворно вскочил на ноги и в пять прыжков оказался около лошади:

— Нет уж, дорогой, извини подвинься. — Славик бесцеремонно оттеснил Тишку плечом. — Иди пока прыгай в яме.

«Ну, Славочка! — Тишка задохнулся обидой. — Лежал бы да масло кипятил из гладкого брюха…»

Славка как ни в чём не бывало повернулся к Тишке спиной и уже гладил лошадь по бархатисто-мягкой губе.

Тишка взъерошился и плечом же, с разбегу, оттолкнул брата от Ульки: «А что, в самом-то деле? Договорились, что будем меняться после обеда… Обед же прошёл».

Славик принял боксёрскую стойку.

— Сам отойдёшь или с приварком хочешь? — строго спросил он.

— Тиша, Тиша, — курицей заквохтала у костра Павла Ивановна. — Не связывайся с ним. Пускай он едет. У нас ещё одна лошадь есть. Бери Карюху.

А ведь и правда, Карюха свободная. Серёжка Дресвянин работал на ней до обеда, а в обед гороховый кисель даже не дохлебал, побежал домой: оказывается, ему наказано было достать из печи, пока не пригорели, чугуны с картошкой для поросёнка, чтобы намять полную лохань. А он, увлечённый работой, о наказе родителей забыл и думать. Теперь вот пока он упрячет следы оплошности — снимет верхний, обуглившийся слой картофелин, а может, и полчугуна выкипело, несколько слоёв на выброс, — пока нарежет, вместо варёной, сырой картошки, пока снесёт это всё поросёнку, и у лошадей обед кончится.

— Тиша, Карюха-то мягче, — уговаривала Тишку Павла Ивановна. — Улька-то, посмотри, одни рёбра, а на Карюхе не обмозолишься, она гладенькая…

«Ивановна! Да это ли главное? — опять уже ликовал Тишка, — Было бы на ком ездить!»

Он подскочил к Карюхе, отпутал её от оглобли и замер, как собака в стойке, а дальше-то что? В какую сторону ехать?

— Ну так чего, Тиша, мнёшься? — подсказывала ему от костра Павла Ивановна. — Выпрягай.

Здравствуйте, выпрягай… Тишка напоит её и невыпряженную.

— Или два часа её будем в сбруе водить? — била в одну точку Павла Ивановна.

Вот тебе раз! Оказывается, лошадям предстоит двухчасовой обед.

— Выпрягай, выпрягай!

Тишка уже смотрел на лошадь, как на недоступный броневик. Легко сказать «выпрягай», а с какого боку начать? У машины, там ясно: выключил зажигание — она заглохла. А как выпутать из упряжи лошадь? Надо бы снять дугу, но она зажата в оглоблях настолько туго, что на неё всем весом навалишься — она не дрогнет. Значит, для начала следует ослабить гужи, в которые дуга вставлена. Тишка поскыркал ногтями по пропитанной конским потом коже гужей, пытаясь вытолкнуть из них основание дуги. Но где там вытолкнешь — и мужику не осилить.