Тамерлан увлёкся и продолжал свои словоизвержения. Мирза Искендер глубоко вздохнул и начал записывать: «При начале всякого дела я неизменно вверял себя воле Аллаха и не интересовался, соответствует ли данный момент началу задуманного мною дела. Однако звездочёты всякий раз обнаруживали, что любое своё дело я начинал именно в соответствии с благоприятным расположением звёзд на небе. Кроме того, примечательно, что исход каждого задуманного мною дела бывал мне заранее известен, поскольку сны безошибочно предрекали мне грядущее».

— Я гляжу, ты уже начал писать? — прервался эмир. — Прочти-ка, что у тебя там получилось?

Мирза послушно исполнил приказ и медленно прочёл написанное.

— Очень неплохо, — похвалил Тамерлан.

— Четыре раза встречается слово «дело», — почесал затылок тупым концом каляма Искендер. — Когда буду переписывать начисто, исправлю.

— А я и не заметил, — сказал Тамерлан. — Ты это, внимательнее записывай, да покрасивее! Но вообще-то как пишешь ты, мне нравится больше, чем все эти непролазные и велеречивые красивости Гайасаддина [67] . Иногда мне кажется, что этот Гайасаддин — попросту дурак, хотя я и благосклонен к нему за то, что он придумал для меня титул «прибежище вселенной».

— Гайасаддин Али — великий сочинитель, — вежливо отозвался об авторе индийского дневника мирза Искендер. — Мало кто сравнится с ним в красочности описаний, и да хранит его Аллах! Но, признаться честно, меня воротит, когда я читаю у него фразы типа: «Он препоясался мечом негодования и, вскочив на коня гнева, воспылал пламенем возмездия, а потом поехал по тропе казни и стал насыщать муравья своей сабли зёрнами сердец неверных, обогащая остриё меча жемчужной стали жемчугом душ врагов своих».

— Пфу-у-у-у! — искривив лицо, выдохнул Тамерлан, изображая отвращение. — Неужто у него есть такие фразы?

— А разве вы не зачитывались его сочинением о походе в Индию?

— Признаться честно, я засыпал на каждой второй странице и только из боязни показаться неотёсанным солдафоном расхваливал эту слюнявую ерунду.

— Конечно, — вздохнул мирза, — сейчас в моде велеречивости, но я глубоко убеждён, что если ты описываешь дела военные, то от твоих страниц должно пахнуть кровью, дымом и конским потом, а не розами и лилиями. Терпеть не могу, когда вместо того, чтобы просто написать: «Наступило утро», изгаляются: «Греколикий багатур по имени День набросился на темнокожую красавицу индианку Ночь, и она бежала от него в негодовании и испуге».

— Это тоже из Гайасаддина?

— Это его стиль.

— Вот поэтому-то я и хочу, чтобы книгу о Тамерлане написал именно ты. Ты пишешь всё по делу, без приукрас.

— Разве то, что мы писали всё это время, не складывается в книгу о Тамерлане?

— Не совсем. Я хочу, чтобы с моих слов ты написал настоящую «Тамерлан-намэ» — великую книгу о том, кого почтенный шейх Заин ад-Дин Абу-Бекр Тайабади назвал «наибом» [68] . Вся моя жизнь должна предстать как на ладони, и я хочу успеть прочесть «Тамерлан-намэ» до того, как гурии позовут меня к себе в мой небесный гарем. Я надеюсь на тебя, Искендер. Недаром некоторые уже прозвали тебя моей правой рукой.

— С чего же мы начнём нашу книгу?

— С самого начала, с моего детства или даже с того, как я появился на свет с полными пригоршнями крови, подобно Чингисхану. А может быть, ещё раньше, с моего отца или с предсказания моей бабки Фатуяа…

Вдруг эмир вновь, как во сне, почувствовал, что у него перехватывает дыхание. Голоса!.. Голос, который спрашивал: «Искренне, искренне ответь мне: правда ли, что ты меня не боишься?» Этот голос принадлежал его бабке Фатуяа, давным-давно покоящейся в могиле на кладбище в Сябзе. Она умерла, когда ему было лет двадцать и он ещё не был калекой, но её голос, хриплый и низкий, невозможно перепутать ни с чьим другим, и Тамерлан помнил его, несмотря на то что после смерти бабки прошло уже полвека.

Бабушка Фатуяа предсказала ему великое будущее, но не любила его. Говорили, будто она ведьма и знается с самим Иблисом [69] . Но почему именно её голос спрашивал Тамерлана во сне? И почему великий эмир должен бояться тени своей давно покойной бабушки Фатуяа?

Пальцами левой руки он провёл себе по лбу и по переносице, как делал всегда, если хотел избавиться от ненужных мыслей или дурных предчувствий.

— Пожалуй, нам следовало бы начать с разных пророчеств, вещих снов и знамений, оповещавших мир о рождении великого завоевателя вселенной. Чудеса и знамения не покидали меня в течение всей моей жизни, и о каждом из них я буду вспоминать, а ты опишешь их от моего имени.

— Слушаюсь и повинуюсь, великий хазрет!

— Отец мой, эмир Тарагай, говорил мне о том, что за несколько дней до моего появления на свет ему приснился сон. И вот видит он во сне, как два рогатых джинна, один белый, другой чёрный, вручили ему меч. Вот он взял этот меч и видит, как лезвие его вспыхнуло красным светом, красные пары поднялись в небо, от них получилась огромная черно-красная туча, ударил гром, и кровавый дождь залил всю землю. Удивительно то, что в ту же ночь точно такой же сон приснился и моей бабке Фатуяа. Проснувшись утром, отец направился к бабке, а бабка к отцу, они встретились на улице и тотчас рассказали друг другу об увиденном. Бабка имела дар отгадывания снов и так растолковала удивительное сновидение: сын Тарагая силой своего оружия завоюет весь мир, все народы станут ему подвластны, и многие погибнут от его меча, а когда он умрёт, его потомки перережут друг друга… Постой-постой, не пиши этого. Как раз наоборот, лучше будет, если мы напишем неправду — потомки его воспримут его славу и власть и долго будут управлять миром. Я, конечно, понимаю, что они непременно перережут друг друга, но если об этом ещё и написать, то… Короче, зачеркни про то, что перережут, и напиши, как я сказал во второй раз. И про кровавый дождь тоже не надо. Пусть будет просто дождь. Да, и рогатых джиннов убери. Напиши так: просто кто-то, мол, вручил ему этот меч и его блеском озарился мир, а потом поднялись пары, превратились в капли и в виде дождя упали на землю.