После этих слов и Ибрагим-бек, и все прочие поняли, в чём тут дело, и молчание стало ещё ужаснее. Его непроницаемость оттенялась диким визгом, с которым вдоль городских стен Балха неслись развесёлые конники Тимура.

Эмир кивнул в сторону Тимурова становища:

— Мне нельзя туда.

Сказав это, он повернулся к пролому, через который только что покинул свой родной город. Всадники, числом до сотни, гарцевали, ходили кругами, бросали вверх свои шапки и пытались попасть в них из лука. Воздух звенел от дикого восторженного визга. Цитадель тоже стала недоступна.

— Спрячемся, — глухо пробормотал Хуссейн и бросился к минарету. Остальные с охотой последовали за ним, торчать на ровном месте в опасной близости от места дикарских развлечений пьяных самаркандских головорезов никому не было приятно.

— Переждём, — ещё более глухо и подавленно сказал Хуссейн, быстро входя под каменные своды, — здесь мы под защитой Аллаха.

Но не все последовали за своим господином. Дождавшись, когда последний телохранитель скроется в каменном: убежище, Масуд-бек бросился к кизиловым: кустам, находившимся неподалёку. И канул в них, как будто никогда и не было племянника у балхского эмира. Куда он спешил — говорить излишне.

Сидя на коне, властитель Самарканда с пологого холма любовался закатом. За его спиной застыли в полной неподвижности Мансур, Курбан Дарваза, сеид Береке. Они стояли не только позади своего господина, но и несколько ниже его.

Зрелище заката было впечатляющим, эмир любовался им в полной тишине. Только где-то далеко сзади, если прислушаться, можно было различить звуки веселья в становище.

Торжественная тишина царила в мире, охваченном трагическими красками гибнущего заката.

Тимур сидел в такой позе, что всем, кто наблюдал за ним, казалось, что ему подвластна и эта тишина, и все небесные цвета.

Холодный привкус вечности ощущался в почти неуловимом колебании воздуха. Ещё мгновение — и величественная картина, открывшаяся взору победителя, замрёт навсегда.

Но пока что этому ещё не суждено было осуществиться. Ещё не пришло время.

Равнина, лежавшая у подножия заката, безжизненная на вид, беспорядочно поросшая редкими кустами степной колючки, вдруг ожила. Слева направо её пересекал всадник, вслед за ним тащился длинный хвост пыли. Всадник был далеко, но было видно, что он счастлив — вознёс руки к небу и что-то благодарственное кричит небесам.

Сеид Береке, пользуясь своим особым положением в свите эмира, тронул повод своего коня и неторопливо приблизился к нему. И встал рядом. Вернее, не совсем всё же рядом, на полшага сзади.

— Это Кейхосроу, хазрет.

— Я вижу.

— Но что он тащит на аркане? Кого он тащит?!

— Мою тень.

Глава 1

Царь и писарь

— Искренне, искренне ответь мне: правда ли, что ты меня не боишься?

Услышав эти слова, он почувствовал в горле сильный спазм, и ему захотелось бежать куда глаза глядят на своих коротеньких, но крепких детских ножках, и он было рванулся, но правая нога словно окаменела, не двигалась, а поползла по земле… Он застонал, заревел, захлебнулся и — вскочил, разгребая левой рукой паутину сна.

Мирза [60] Искендер, проснувшись при первых стонах спящего повелителя, некоторое время наблюдал за ним при тусклом свете ночной лампы, стараясь подавить в себе глубокое отвращение к этому толстогубому перекошенному липу, изрытому морщинами, поросшему клочковатой бородёнкой, кошачьими усами и двумя густыми чёрными кисточками монгольских бровей. Бесы вновь принялись мучить великого эмира в ночных сновидениях, вот уж которую ночь — сплошные беспокойства.

Лицо ещё больше перекосилось, рот оскалился, обнажая почти под корень стёршиеся передние зубы и зияющие чёрные дыры на месте верхних резцов, отчего жуткое впечатление усилилось втрое. Стон вместе со слюной потёк из зловонной старческой пасти, нарастая и превращаясь в рёв. Наконец, пробуждаясь от кошмара, Тамерлан приподнялся над своим ложем, слепо двигая пред собою здоровой левой рукой, и тогда только мирза Искендер вежливо подхватил эту руку под локоть и громко промолвил:

— Во имя Аллаха, милостивого и милосердого! Да снизойдут покой и благость на душу моего государя!

Эмир замер и разлепил испуганные вежды. Теперь вид у него был жалобный, и чувство сострадания снова вступило в борьбу с отвращением — эта борьба, выбравшая своим полем сердце мирзы Искендера, длилась уже так давно, но до сих пор оставалось неясным, кто станет в ней победителем, жалость или ненависть.

— Проклятье! — выдохнул наконец Тамерлан, полностью осознав, что находится в спальне своего самаркандского дворца.