Уложив начатую рукопись на дно ларца, Искендер завалил её другими бумагами, затем он перелил волшебные чернила в заранее приготовленный для них серебряный кувшин, горлышко которого закрывалось откидной крышкой, а на крышку привешивался замочек, так что содержимым кувшина мог воспользоваться лишь тот, у кого есть ключик. Красивую бутыль тёмно-синего стекла, привезённую Мухаммедом Аль-Кааги, Искендер наполнил великолепными китайскими чернилами, которые всем были хороши, но не растворялись после того, как ими что-нибудь напишешь.

Настроение у Искендера было отменное. Начало положено. В какие-нибудь полтора-два месяца он напишет свою повесть о царе-злодее и останется только как-то переправить её в нужные руки. А уж тогда можно будет подумать и о том, как самому сбежать из Мавераннахра вместе с женой и сыном.

Искендер ещё раз потянулся, сладостно думая о своей жене, красавице Истадой, три месяца назад родившей ему славного малыша. Хорошо бы сейчас очутиться в её объятиях, вдохнуть запах её волос, кожи, захмелеть от поцелуев… Но Истадой осталась в Самарканде, а Искендеру следовало поспешить к тому, о юных годах которого он только что писал. С тех пор как он покинул его, прошло более трёх часов, миновало время вечернего намаза, и уже близилась иша — ночная молитва, совершаемая после того, как исчезнет на горизонте красная полоска погаснувшей зари.

Подойдя к шатру Тамерлана, мирза застал выходящую из него кичик-ханым [85] Тукель, молодую дочь монгольского хана Хизр-Ходжи, вступившую в гарем великого завоевателя несколько лет тому назад. За эти годы ей так и не удалось воскресить угасшее мужское естество Тамерлана, но она продолжала ему нравиться, и время от времени он зазывал её к себе, чтобы попробовать ещё раз.

На Тукель было красное шёлковое платье с золотыми кружевами, которое оставляло открытыми роскошные плечи и гладкие руки царицы, в локтях и запястьях перехваченные великолепными браслетами. Глаза Тукель игриво сверкали, ярче, нежели жемчуга, осыпающие её островерхую шапку. Кичик-ханым со смехом сообщила что-то одному из своих слуг-евнухов, и тут только, увидев приближающегося мирзу, удосужилась набросить на лицо лёгкую накидку.

Нетрудно было догадаться, о чём она с таким смехом поведала евнуху.

Войдя в шатёр, Искендер нашёл своего господина в полном расстройстве чувств. Лёжа на мягком ложе из нескольких ширазских и исфаханских ковров, Тамерлан уныло глядел в свод шатра, и лицо его походило на безжизненную маску злого демона. Несколько слуг суетилось, раскладывая на столике перед эмиром свежие фрукты, другие, увидев Искендера, бросились готовить для него рабочее место. Наконец и Тамерлан заметил мирзу, нахмурился и промолвил, будто оправдываясь за свой горестный вид:

— Сообщают, что Каладай при смерти. А ведь он всего лишь на год старше меня. Когда-то он спас меня от смерти, а потом подружил с Хуссейном. Если бы не Каладай, мои нынешние владения были бы немного меньше.

— Осмелюсь высказать своё твёрдое убеждение, что судьбой моего хазрета распоряжался Аллах, а не случайные люди, как Каладай. Если бы не он, кто-то другой был бы послан Всевышним для того, чтобы выстелить путь джехангира [86] , — проговорил мирза.

— Ты, как всегда, прав, мой Искендер, — прокряхтел Тамерлан. — Но мне жаль Каладая. Если он помрёт, то не узнает, что я завоевал Китай.

— На тот свет новости приходят даже быстрее, нежели из Самарканда в Толедо, — вновь возразил Искендер учтивым тоном. — Жалеть Каладая можно было бы лишь в том случае, если бы он вовсе не появлялся на нашей земле, нигде и никогда.

— А после Китая я двину свои войска дальше, найду земли Дясуджу и Маджуджу [87] и тоже завоюю их, — ни с того ни с сего пробормотал Тамерлан таким голосом, будто бредил.

— И тогда наступит Судный день, — вздохнул Искендер.

— Да? Разве? — Две чёрные монгольские кисточки бровей удивлённо взметнулись. — Почему?

— Так говорит Коран.

— В Коране сказано, что я завоюю Джуджу и Маджуджу?

— Не совсем так… Там говорится, что перед Судным днём народы Джуджу и Маджуджу прорвутся сквозь возведённую для них стену и устремятся на битву с остальными народами.

— Я выиграю и эту битву, — с уверенностью произнёс эмир и пощёлкал пальцами левой, живой, руки. — Мне как-то тягостно сегодня. На память приходят события юных лет. Иногда мне настолько живо вспоминаются юношеские забавы, что кажется, будто вот-вот — и правая рука моя взовьётся вверх, сжимая саблю, а правая нога зашевелится и сама встанет в стремя… Я вижу лица тех моих друзей. Они давно уж в раю, а я вижу их так, будто мы расстались сегодня утром.

— Если это действительно так, — сказал Искендер, — то нам самое время продолжить свои записи. В прошлый раз мы остановились на вещем сне Тарагая.

— Прочти мне, что там получилось?

Искендер медленно прочитал вслух предыдущую запись.

— Хорошо, — сказал Тамерлан, теребя свою жидкую бородку, — что же было дальше?

— Дальше вы родились, о великий хазрет, — напомнил Тамерлану его секретарь. — Как мы опишем это?

— Никак.

— Никак?

— Я не помню момента своего рождения, хотя, конечно, было бы неплохо, если б я его помнил. Но сколько я ни напрягаю память, сколько ни пробую разные средства, обостряющие воспоминания, я не могу никак пробраться дальше таблички.