Она всё-таки увидела. Он так надеялся, что она ограничится ласками и не станет заглядывать в его рукопись. Последние слова написанного текста становились незримыми, растаяло слово «Хорасан», стали угасать «Там и настигла»… Искендер успел обмакнуть перо в обычные чернила и поставить точку после слова «сеидом».

— Правда, забавно? — пробормотал Искендер, не зная ещё, как объясняться с женой по поводу исчезающего текста.

— Что это? Я никогда не видела ничего подобного.

Ложь всплыла очень вовремя, то есть она и не всплывала, а лежала прямо на поверхности, её и не нужно было особо выдумывать:

— Старые чернила. Ещё из тех запасов, которые я сделал три года назад. Как видишь, испортились и испаряются, едва успеешь что-либо написать. Пытаюсь смешивать их и с тем, и с этим, ничего не получается. Придётся выбросить.

Истадой полностью удовлетворилась этим объяснением и вновь принялась, мурлыкая, ласкаться к мужу. Он усадил её на колени. Лицо Истадой излучало любовь и страстное желание, губы алели, глаза сверкали, но тотчас пелена истомы упрятала их блеск.

«Интересно, если мы теперь насладимся страстью, она забудет об испаряющихся буквах или запомнит их крепче? — подумал Искендер, впиваясь губами в желанный рот Истадой. Он почувствовал холод её белоснежных зубов, языки сплелись в змеином танце, скользя друг по другу. Обхватив лёгкое тело жены, уже дрожащее от предвкушения, он встал и понёс Истадой в угол комнаты, где были расстелены мягкие кашанские ковры.

Это случилось впервые после того, как у Истадой родился сын, которому Искендер дал имя Малик, и обоим показалось, что это произошло впервые в их жизни, настолько сильно и ярко всё было. Спустя некоторое время они лежали, гладя друг друга, будто пьяные, с трудом возвращаясь в реальный мир.

— Как там наш Малик? — спросил Искендер.

— Все в таком же бодром и весёлом настроении, — сказала Истадой, накручивая на палец локон своих чёрных как смоль волос. — И всё время говорит мне: «Ага! Ага!» Должно быть, намекает, что ты снова виделся с внучкой хазрета. Как там Бигишт-ага? Всё так же пленяет тебя своей неземной красотой?

— Нисколько она не пленяет меня, ты совершенно напрасно ревнуешь! — фыркнул Искендер.

— Ну, ты же сам говорил мне, что она блистает красотой гурии.

— Я говорил?!

— А кто же! Не я ведь!

— Я просто не мог не признать, что она красива, вот и всё. Спроси у любого, всякий скажет тебе, что Бигишт-ага хороша собой, но это вовсе не значит, что все по уши влюблены в неё.

— Все — нет. А ты?

— Истадой! Какая же ты глупая! И как тебе не стыдно мучить меня своей ревностью после того, как мы с тобой так насладились друг другом!

— Мало!

— Ах, тебе мало? Ну, тогда держись!

Он снова набросился на неё, потому что страшно истосковался по её телу за долгие месяцы, покуда она вынашивала ребёнка, а потом приходила в себя после родов, и готов был раздавить в объятьях её хрупкое, хотя и сильное тело. Вторая волна любви катилась гораздо дольше, чем первая, и когда наконец она ударилась о берег, муж и жена рухнули подле друг друга в полнейшем изнеможении.

Какое счастье, что сегодня к Тамерлану приехал его любимец Ахмад Кермани, поэт, сочинивший «Тамерлан-намэ» в стихах. Искендер мог провести этот субботний вечер со своей женой и сыном. Истадой он уже насладился сполна, и теперь ему хотелось поскорее повидать Малика. Имя Малик Искендер дал своему первенцу не случайно. Во-первых, оно было так созвучно ласковому и милому русскому слову «малыш», а во-вторых, Малик означало — «царь», и если когда-нибудь Искендеру суждено вернуться на родину и увезти туда жену и сына, очень просто будет превратить имя Малик в Василий, ведь Василий — тоже «царь», только по-гречески.

— Хочу поскорее поцеловать Малика, — сказал Искендер, ругая себя, что доселе предпочёл общению с семьёй общение с бумагой и волшебными чернилами.

— А потом снова пойдёшь к хазрету?

— Нет, Истадой-джан, сегодня я буду с вами. И если тебе и сейчас мало, то я чувствую себя так, будто мы только слегка поцеловались и всё ещё впереди. Но только сначала я хочу повидать сыночка.

— Как же хазрет соизволил наконец отпустить тебя? Даже не верится.

— К нему приехал Ахмад Кермани.

— Ах вот что! Говорят, хазрет настолько влюблён в него, что позволяет ему говорить всё, что у того слетает с языка, не обижаясь ни на какие колкости.

— Это точно. Когда Ахмад Кермани приезжал в прошлый раз, они с хазретом отправились в баню, и Тамерлан завёл разговор о том, можно ли в денежном виде отразить стоимость того или иного человека. Дошло до того, что хазрет напрямик спросил Ахмада: «А сколько бы ты дал за меня, если бы меня продавали на самаркандском базаре?» В тот момент они как раз раздевались, готовясь идти в парилку, и на хазрете уже оставался один только лечебный пояс, снимающий боли в пояснице. «Пять дирхемов, не больше», — ответил Ахмад. «Сколько-сколько?! — удивился Тамерлан. — Да на мне вот этот пояс стоит примерно пять дирхемов». — «Так его-то я и имею в виду, — сказал со смехом Ахмад. — Сам же ты не стоишь ничего. Хочешь обижайся, хазрет, хочешь нет, но ты уже так стар, что тебя нельзя использовать на работах. Даже в бане при тебе пятеро слуг, ибо сам ты не можешь сдвинуться с места. Если же тебя изжарить или сварить, то и самый зубастый тигр не сможет разгрызть твои окаменевшие сухожилия».

— И хазрет стерпел? — взвизгнула Истадой.

— Стерпел. Мало того, сам же мне потом со смехом пересказывал эту весьма учёную беседу.

— А послы от Тохтамыша? — перескочила с одной темы на другую жена Искендера. — Они так и проиграли последнюю партию в шахматы? Так и уехали ни с чем?

— Проиграли. Вчера утром покинули Самарканд. Не видать Тохтамышу своего Сарай-Берке как собственных ушей.

— Бедняга! Мне его почему-то жаль.

— А мне нисколько.

— А как движется «Тамерлан-намэ»? Много написали?