Он что, хочет в одиночку разгромить Ильяс-Ходжу? Невозможно! Но почему невозможно? И ведь если такое чудо произойдёт, Тимур получит в единоличное владение не только этот поганый городишко своего детства, но Самарканд, Бухару, Карши... весь, можно сказать, Мавераннахр!

Надо было внимательнее, намного внимательнее прислушиваться к рассказам племянника.

И надо же такому случиться, что в тот момент, когда витиевато и непоследовательно блуждающая мысль Хуссейна набрела на Масуд-бека, Тимур спросил о нём. Юноша этот ему в своё время очень понравился сдержанностью и рассудительностью.

Поражённый этим совпадением, Хуссейн выпучил на проницательного хромца глаза, насколько вообще могут быть выпучены глаза, человека, принадлежащего к монголоидной расе.

— Масуд-бек, говоришь... Ты о нём спрашиваешь?

— Да. Не об архангеле Джебраиле.

— Масуд-бек, Масуд-бек... пусть будет Масуд-бек. Но я устал. Лягу-ка я отдохнуть.

— Чтобы завтра отправиться в Балх? — со всей возможной участливостью спросил Тимур.

Не отвечая на этот вопрос, потрясший его своей каверзностью и хитроумием, Хуссейн выпил подряд ещё две глубокие чаши вина. Он решил притвориться пьяным, а этого нельзя сделать без того, чтобы не проглотить очень много вина в присутствии того, на кого направлено притворство. Сейчас надо выглядеть пьяным, а потом поспать. А после всего этого подумать.

— Ульджайбуга — безмозглый баран, зачем ему Балх?

Тимур не возражал. Он сидел молча. Он позволил названому брату и напиться, и ещё изображать при этом сильное опьянение. Позволял бессмысленно бормотать имена Масуд-бека, Джебраила и Ульджайбуга. Не возражал он, когда наименование барана доставалось не только злейшему врагу, но и вдумчивому племяннику, и даже сияющему небесному существу.

В своём шатре, куда ему помогли добраться телохранители, Хуссейн выпил ещё с полдюжины чаш, проспал мертвецки богатырским сном до позднего утра следующего дня и тут же явился к Тимуру с упрёками, что тот всячески тормозит их совместное выступление на север для изничтожения жалких ратей отвратительного шакала Ильяс-Ходжи.

Как выяснилось всего неделю спустя, Тимур был прав — чагатайский полководец действительно побаивался объединённого войска балхского и барласского эмиров. Он устроил себе укреплённый лагерь на невысоком плоском холме и в течение месяца не стронулся с места, решив, что лучшего места для сражения ему всё равно не найти. Разослал повсюду небольшие отряды во главе с баскаками, дабы напомнить данникам улуса о накопившихся долгах. Только ближайшие ответили подобающим образом, то есть изъявили на словах покорность. Правда, денег никто не прислал. Отдалённые должники отказались покоряться и на словах. Повзрослевший и поумневший отчасти Ильяс-Ходжа не удивился — ждут, собаки, чем закончится его столкновение с эмирами. Дождутся.

Выяснилось также, что Ильяс-Ходжа тоже был прав, когда побаивался Хуссейна и Тимура. Во всех столкновениях, что произошли между чагатаями и воинами эмиров, победа была на стороне последних.

Хуссейн просто расцветал на глазах, очень быстро перешёл от панического страха перед пришельцами из-за реки Сыр к презрению по отношению к ним.

С Тимуром скорее происходило что-то обратное. Он был ровен, спокоен внешне, но в сравнении с бурновоодушевленным другом мог показаться человеком, у которого тяжко болен близкий родственник.

Особенно это стало бросаться в глаза после того, как Хуссейн обратил в бегство авангард Ильяс-Ходжи, далеко выдвинутый навстречу эмирам и возглавлявшийся Охтан-нойоном, опытным полководцем.

Решительным броском по приказу Хуссейна вся конница объединённого войска опрокинула Охтана, долго преследовала и привезла в конце концов до полутысячи чагатайских голов на воздетых копьях.

Во время этой славной битвы Тимур находился в своей кибитке. Теперь он мог путешествовать на большие расстояния только таким образом. Перед битвой ему помогали взобраться в седло, и в нем он сидел достаточно твёрдо, придерживая повод искалеченной рукой и крепко сжимая рукоять меча здоровой левой. В случае необходимости он мог бы отбиться от молодого или не слишком искушённого противника.

Сообщение о великой победе Тимур встретил спокойно. Хуссейна это спокойствие задело, он тут же про себя решил, что брат просто завидует ему. Ну и пусть завидует, раз сам не может одержать победы, подобной той, что одержал он, Хуссейн, внук Казгана, отныне прославленный своей доблестью на весь Мавераннахр.

— Нельзя ждать, надо двинуться всей силой. Дорога к горлу Ильяс-Ходжи открыта, и мы перережем его.

— Надо собрать военный совет, — возразил Тимур, чем привёл победителя Охтан-нойона в совершеннейшее недоумение. И того можно было понять. Такого рода советы собирались только в тех случаях, когда обстановка была или очень трудной, или страшно запутанной и непонятно было, что делать дальше. Ни одного из этих двух оснований для созыва совета Хуссейн не наблюдал. Да и не любил он ни с кем советоваться и с удовольствием бы отменил эту ненужную особенность степного уложения. Но сейчас он решил согласиться:

— Совет? Хорошо, пусть будет совет.

Хуссейн был абсолютно уверен, что кого бы они ни позвали для обсуждения сложившейся картины, поддержат его, а не Тимура. Хочет колчерукий братец посоветоваться — пусть. Пусть получит оплеуху от своих же батыров. Нельзя останавливать хищника, почувствовавшего вкус крови во рту.

В шатре Хуссейна собралось до десятка человек. Мансур, Байсункар, Курбан Дарваза, Масуд-бек, Кунгар и Келиб, тысячники Хуссейна.

Чтобы не растягивать дело и не дать Тимуру замутить воду, Хуссейн первым взял слово и сообщил, с какой целью созвано это собрание.