Хуссейн, уверенно ступая, взошёл на деревянную веранду и сразу же занял на ней главенствующее положение благодаря своему богатырскому росту, княжеской стати и царственному одеянию. Телохранители балхского властителя не могли не отметить про себя этого обстоятельства, и Хуссейн несколько мгновений специально не садился, чтобы как следует насладиться своим столь явно выраженным превосходством.

Сел, не без труда подобрав под себя ноги. Лицо его слегка покраснело от совершенного усилия. И вообще, за последние годы Хуссейн очень посолиднел, отяжелел, заплыл благородным жирком, что, собственно, и должен был сделать, исходя из положения, ныне им занимаемого.

— Приветствую тебя, брат мой! — с чуть нарочитой высокопарностью в голосе обратился он к Тимуру.

— И я рад тебя видеть. Да хранит тебя Аллах! — со сдержанной сердечностью ответил тот.

Хуссейн принял поданную ему чашу, с удовлетворением обнаружив, что она наполнена не чем иным, как тёмным хорасанским вином, и немедленно осушил её. Осушил и поданную тут же вторую.

Хозяин к вину не прикоснулся.

— Вижу, брат, что ты даже в этом изменил своим привычкам, — весело сказал он, утирая атласным рукавом губы и усы.

— Что касается вина — понятно, но что сверх этого ты имеешь в виду? — улыбнулся Тимур.

— Город, вот что! Я проскакал его со своими людьми насквозь. Повсюду копошатся люди. Ты окружаешь себя камнем, как какой-нибудь хорезмшах [49] . Тебе ли не известно, что короткая сабля вернее хранит батыра, чем длинная стена?

— Могу вернуть тебе упрёк.

— А именно?

— Балх.

— Что Балх? Почему Балх? Балх — это совсем другое... Там долго правил мой дед. Там недолго правил мой отец. Кровь кочевника не стала кипеть во мне слабее оттого, что я получил в наследство это скопище глинобитных домов и зачумлённых харчевен.

— А также дворцов, садов и медресе. Но оставим бесплодные препирательства, они могут бросить тень на радость нашей встречи после долгой разлуки.

Хуссейн в этот момент пил третью чашу, оторваться от неё он не смог, и лишь энергично выгнутой бровью показал, что полностью разделяет правоту сказанного.

— Жажда, — сказал он, напившись. — Четыре дня и четыре ночи не сходил с седла. Спешил к тебе. Боялся, что ты один, не дождавшись меня и не посоветовавшись, выступишь против Ильяс-Ходжи. — И он сделал не очень понятное движение слипшимися от сладкого вина пальцами.

— Спасибо тебе за то, что ты думал обо мне, — благодарно кивнув, сказал Тимур, не веря при этом ни одному слову названого брата. Он слишком хорошо его знал. Сейчас он сам приоткроет истинные мотивы своей поспешности. Впрочем, Тимур и так догадывался, куда хотел бы проследовать через Кеш со всеми своими людьми этот разодетый чан для вина. Недаром в самом начале разговора Тимур упомянул Балх, и недаром Хуссейн так бурно отреагировал на это упоминание.

— Значит, строишь тут крепость, — зевая, огляделся Хуссейн. Это была его всегдашняя реакция на первое опьянение — зевота. Необходимость поддерживать этот разговор тяготила его. Насколько умнее было бы просто миновать Кашкадарью, не заезжая в Кеш. А может, и не умнее, тут же поправил себя Хуссейн. Тимур рано или поздно узнал бы об этом и воспринял бы скрытность брата как вызов и оскорбление. Кроме того, даже в глубине души Хуссейн не мог не признать, что по всем законам — и человеческим и небесным — он не мог бросить своего названого брата один на один со всей чагатайской сворой. Остаётся одно — уговорить Тимура откочевать из Кашкадарьи вместе, не губить себя на бессмысленной обороне города, защитить который нет никакой возможности.

Тимур внимательно смотрел на Хуссейна. Да, он не умел читать даже в самой широко открытой книге, написанной чернилами и пером, но он великолепно читал в наглухо свёрнутом свитке человеческого сердца.

— Называть то, что я пытаюсь тут возвести, крепостью, — это гневить небеса.

Хуссейн опять зевнул, потянулся было к наполненной чаше. Нет, за опьянением не спрячешься от разговора.

— А что Ильяс-Ходжа... он уже где?

— Он уже десять дней стоит у того места, где Чирчик впадает в Сырдарью.

— Десять дней?!

— Он боится идти на Самарканд.

— Кого же это он боится, а?

— Нас.

Хуссейн громогласно хмыкнул и осушил-таки ещё чашу.

— Знаешь, брат... ты, наверное, уже догадался — не лежит у меня сердце к этой войне. Сгинем под чагатайскими копытами бесславно и бесполезно.

Тимур осторожно помассировал здоровой рукой свою искалеченную руку.

— Искренне я говорил, брат, когда благодарил тебя за то, что ты думал обо мне, за то, что дума эта привела тебя сюда. И то, что я скажу тебе дальше, тоже будет сказано от всего сердца. Ты не обязан идти на эту войну, у тебя хватает своих забот. Может быть, лукавый и подлый Ульджайбуга уже точит против тебя и города твоего, Балха, свой кинжал.

Даже выпитое вино не помешало шевельнуться холодной змейке недоверия в душе Хуссейна.

— А ты?

— Я сделаю то, что обещал, и то, что считаю полезным. Я выступлю против Ильяс-Ходжи.

Хуссейн молчал. Ворота, которые он собирался открывать при помощи могучих ударов или тонких отмычек, оказались не заперты. Хуссейн не был умным человеком, но это не значит, что он не был человеком хитрым. А хитрому первой приходит на ум мысль о том, что его хотят перехитрить. Что задумал этот притворяющийся венцом великодушия хромец? Хуссейн вспомнил, что ему рассказывал его племянник Масуд-бек, около месяца проживший в Кеше. От глаз внимательного юноши не ускользнуло, в каком замечательном состоянии содержится Тимурово войско. Помимо конницы он завёл себе пехоту и даже вызвал к себе китайцев, которые обучают его людей, как делать стенобитные машины и управлять ими. И по-другому, совсем по-другому выглядят его забавы с возведением кешского хиндувана.